Загадка и магия Лили Брик

Зато полный восторг вызывала бурная театральная и музыкальная жизнь Москвы. Диапазон ее интересов был широк, как всегда: с равным восхищением отзывалась Лиля о концертах приехавшего в Москву Игоря Стравинского и о выступлениях другого знаменитого гастролера — итальянского эстрадного певца Доменико Модуньо. В то время как Эльза все рассказы о культурной жизни Парижа сводила в своих письмах к тому, что впрямую было связано лишь с нею самой, словно ничего другого во французской столице (нет, шире — во французской культуре) и вовсе не происходило, Лиля увлеченно информировала Эльзу (глубоко, похоже, к этой информации равнодушную) о том, как интересно зажила оттепельная Москва, приподняв железный занавес и дав людям хотя бы крошечную возможность заглянуть в иной мир.

Уже стало совсем привычным: Лилина жизнь шла как бы в двух измерениях. Дома собирались близкие люди, все до одного яркие личности, с духовными запросами и интересами: для других семафор был закрыт. «Люди нас одолевают, — писала она Эльзе. — А без людей тоскливо. Пускаем понемногу и сквозь фильтр». Регулярно приходили Плисецкая и Щедрин, очень ей полюбившийся Борис Слуцкий с женой («Мой самый любимый из сегодняшних поэтов — Слуцкий. Он, несмотря на простоту, ясность, — абсолютно особенный. Пишет только тогда, когда ему нужно что-то сказать, а сказать ему есть что. Человек он удивительный, лучший из всех, кого знаю, а знаю я его уже 23 года»), Константин Симонов, Плучеки, Зархи, Зиновий Паперный… Вспоминали о былом, живо обсуждали злобу дня, делились мыслями и творческими планами, сочиняли экспромты, блистали умом. Этот блеск, да и каждый шорох вообще, исправно фиксировали «жучки», умело расставленные во всех уголках квартиры. А вне дома, но вокруг Лили и в связи с нею, шла мышиная возня партийных идеологов, госчиновников, лакействующих и (поразительная закономерность!) совершенно бездарных историков литературы, занявших все влиятельные посты.

Эта разношерстная публика объединилась со злобствовавшей, считавшей себя почему-то ущемленной в правах, старшей сестрой Маяковского, которая от своего имени и от имени престарелой матери (вторая сестра Ольга умерла еще в 1949 году) претендовала теперь на монопольное право толковать поэта, издавать его, выдумывать насквозь фальшивую агитпроповскую биографию «великого певца революции» и считаться, вопреки его воле, единственной и безраздельной наследницей. Наследницей монумента, а не человека. Среди тех, кто формально считался писателями, поскольку они издавали свои малограмотные сочинения и состояли в Союзе писателей, находились, естественно, и такие, в лице которых Людмила находила всяческую поддержку. Одним из них, притом весьма активным, был, например, графоман и дважды сталинский лауреат Аркадий Первенцев: его мать была двоюродной сестрой матери Маяковского, и он, стало быть, приходился Маяковскому троюродным братом.

Так получилось, что за всегда хлебосольным столом на Кутузовском собиралось теперь меньше советских гостей, чем раньше, но зато было великое изобилие иностранных. Главным образом, конечно, французских. Кинорежиссер Рене Клер вспоминал о встречах с Маяковским в Париже. Фотохудожник Анри Картье-Брессон делал портреты хозяйки. Зачастившей в Москву Наде Леже Лиля рассказывала о том, как весной 1925 года за ней приударил в Париже Фернан Леже, как водил ее в дешевые дансинги и неболыйие квартальные бистро, — тогда еще он не был ни богачом, ни Надиным мужем. Ставшая вдруг ревностной совпатриоткой — еще того хлеще: пламенной сталинисткой, — Надя Леже строчила доносы в разные совинстанции, разъясняя несведущим, что Эльза и Арагон никакие не друзья Советского Союза, а замаскированные антисоветчики. О доносах Арагоны узнали и сделали для себя выводы, как, естественно, и Лиля: наступил момент, когда «враждующие стороны» просто-напросто перестали здороваться друг с другом.

Но — отметим для справедливости: синдром политической бдительности оказался живучим и въедливым. И поразил, увы, не только интриганов и сплетников. Александр Твардовский попросил Арагона написать предисловие к переводу романа-притчи «Чума» Альбера Камю: имя и слово члена ЦК братской компартии могли бы помочь «опасной» повести пробиться на страницы «Нового мира». Вместо предисловия Арагон отправил в советский ЦК письмо, извещая товарищей, что Твардовский собирается «проповедовать фашиствующих писателей». Отмежевался!.. Об этом есть свидетельство из первых рук: воспоминания члена редколлегии «Нового мира» Владимира Лакшина. Нелишне напомнить, что «фашиствующий» Камю в годы оккупации Франции был активным участником движения Сопротивления. С нацистами страстно боролся, коммунистов страстно же не любил.