Загадка и магия Лили Брик

Он звал — она не отказывалась и не соглашалась, бесконечно эта ситуация длиться не могла, а выхода из нее не было. К тому же в Европу снова приехали обе Элли — о встрече в Ницце, видимо, был предварительный уговор, Маяковский поехал туда, но ни мать, ни дочь не застал: как раз на эти дни они почему-то уехали в Милан. А может быть, эту «случайность» он сам и подготовил? Заведомо не имевший никакого продолжения, обреченный на безвыходность «роман» в еще большей степени обременял Маяковского, метавшегося (в мыслях и чувствах) между Москвой и Парижем, между «Лиликом» и «Таником», между разумом и сердцем.

Встреча, судя по всему, так и не состоялась, но Элли-старшая попросила Маяковского в письме, отправленном в Москву (на Лубянский проезд; предполагалось, что корреспонденция, шедшая по этому адресу, должна была миновать Лилину цензуру), чтобы тот сделал в своем блокноте загадочно зловещую запись: «в случае моей смерти известить такую-то (Элли Джонс) по такому-то адресу». (Маяковский — не странно ли? — текстуально занес в свой блокнот эту просьбу вместе с нью-йоркским адресом Элли, но его воля Лилей впоследствии исполнена не была, — весьма возможно, по указанию того же Агранова.)

Чем была она вызвана, эта просьба? Какие обстоятельства побудили мать его дочери смоделировать ситуацию, для которой вроде бы не было никаких оснований? Сколько-нибудь точного ответа на этот загадочный вопрос не существует. Да и — тоже странное дело! — его никто до сих пор и не ставил. Лишь Валентин Скоря-тин, следуя версии о насильственной смерти поэта, считает, что Маяковский допускал возможность своего убийства и этим подозрением поделился с Элли. Никаких оснований для такой версии не существует — загадка, увы, так загадкой и остается. Но нет оснований отвергнуть и другую версию. Маяковский вполне мог поделиться с Элли своим предчувствием смерти, не обязательно вовсе насильственной, и Элли вполне могла отнестись к этому всерьез. А ведь мысли о смерти действительно посещали поэта, это известно.

В те два или три дня, которые Маяковский понапрасну провел в Ницце, с ним случайно повстречался известный русский художник-эмигрант Юрий Анненков, тот самый, позировать которому несколькими годами раньше Лиля Маяковскому не разрешила. Они были близко знакомы еще по блаженным петроградским временам. Впоследствии Анненков описал эту встречу в своих мемуарах. Маяковский, по его словам, разрыдался, не обращая внимания на других посетителей ресторана. Он объяснил свои слезы тем, что «перестал быть поэтом» и превратился в чиновника.

Весьма возможно, что Маяковский действительно испытывал в это время творческий кризис и глубокую неудовлетворенность собой как поэтом, что он подверг кардинальной переоценке свой многолетний поэтический агитпроп. Не только возможно, но даже наверное… Почему же, однако, он превратился в чиновника, каковым отродясь не был — ни в буквальном, ни переносном смысле? Что за странное слово, не имеющее никакого отношения к Тому, чем занимался поэт, подобрал Маяковский? Не был ли «чиновник» эвфемизмом чего-то другого — того, о чем он не мог поведать даже намеком своему эмигрантскому другу? Для рыданий его, разумеется, были и другие, «бытовые», как принято выражаться, куда более прозаичные, но неотвратимо его убивавшие, причины.

Тупиковая личная ситуация, глубокий разлад с самим собой, тревожная обстановка в стране, в том числе на литературном фронте, — все это предвещало трагический исход. В эти свои метания он тоже Анненкова не посвящал, скрыв от него и причину приезда на Лазурный Берег. Конечно же Маяковский оказался там вовсе не ради рулетки в казино Монте-Карло — это его объяснение Анненков по наивности принял за истину. Но азартные игры он любил до беспамятства, так что, возможно, не встретив Элли и оказавшись в полном одиночестве на бесконечно ему чуждом шикарном курорте, он искал утешения в тотализаторе. По словам Анненкова, все деньги были проиграны, и Маяковский возвращался в Париж с пустым кошельком.

Жизнь Маяковского в Париже проходила у всех на виду. Это значит, что о каждом его шаге и о каждом слове шел донос в Москву: в эмигрантской среде уже и тогда были тысячи завербованных Лубянкой глаз и ушей. Маяковского и Татьяну каждый день видели то в «Ротонде», то в «Доме». В «Куполи». В «Клозри де Лила». В «Гранд-Шомьер» или в «Дантоне». Иногда они уединялись в вокзальных кафе или в квартальных бистро вдали от сборищ эмигрантской элитной богемы. Почему-то и об этих уединенных встречах тоже узнавали в Москве. И могли с точностью проследить, как поднималась все выше и выше температура их отношений. О Лиле двое влюбленных говорили все меньше и меньше. За покупками для нее ходили все реже и реже.