Загадка Катилины

— Консула. Да, но Цицерон может позволить себе время от времени расслабиться, закрыть глаза. Ведь у него так много вспомогательных глаз и ушей и он всегда знает, что происходит в Риме, даже когда спит.

Я внимательно изучал лицо Катилины, насколько это возможно сквозь пар, и решил, что он ни на кого не намекал, говоря о шпионах Цицерона. Наверняка эти мысли всегда его занимают, с кем бы он ни разговаривал. Круг тех, кому он мог доверять, уменьшался с каждым днем.

Мускулы мои расслабились. Сознание тоже отдыхало.

— Так значит, ты приехал с севера? — спросил я.

— Из Фезул и Арреция.

— И направляешься в Рим?

— Завтра.

Он замолчал. Вода немного охладилась. Я постучал в стенку. Появился раб, и я приказал ему подбросить дров в огонь и принести еще одну чашу с вином.

— Ты, должно быть, счастлив здесь, Гордиан, — сказал Катилина.

Его тон был слегка небрежным, как будто один усталый человек разговаривает с другим о пустяках по окончании трудового дня.

— Довольно счастлив.

— Я сам никогда не управлял поместьем. У меня их было несколько — за Римом, но я их давно распродал.

— Это вовсе не такая буколическая мечта, которую воспевают поэты.

Он тихонько рассмеялся.

— Мне кажется, реальность не всегда оправдывает наши ожидания.

— Да, всегда есть какие-то проблемы — маленькие, большие, и их гораздо больше, чем можно было бы запихнуть в ящик Пандоры, сколько ни старайся.

— Руководить поместьем — почта то же самое, что руководить Республикой, насколько я полагаю.

Он произнес эти слова несколько горестно и жалостно.

— Смотря как измерять, — сказал я. — Конечно, некоторые проблемы одинаковы для всех людей — доверять ли рабам, как успокоить чересчур требовательную жену… Я вижу, ты улыбаешься, Катилина? Как поступать с сыном, который требует к себе взрослого отношения…

— Ах, ну да, Метон. У тебя с ним затруднения?

— С тех пор как он облачился в тогу, у нас с ним некоторые разногласия и непонимание. Он меня удивляет. Меня удивляет, сказать по правде, и собственное к нему отношение. Я уверяю себя, что он уже взрослый, но вдруг виноват и мой возраст?

Катилина опять рассмеялся.

— И сколько тебе?

— Сорок семь.

— А мне сорок пять. Вот уж действительно, сознательный возраст! Кто мы, откуда мы, куда идем? Не поздно ли менять направление? Иногда мне кажется, что труднее, когда тебе сорок пять, а не шестнадцать. Возможностей много, но большинство целей уже, и ты это понимаешь. Ты слишком стар — устаешь от собственной сообразительности и способностей, в тебе затухают страсти. Достаточно стар, чтобы видеть, насколько смертна красота. Многие друзья уходят из жизни. Мертвых больше, чем живых.

А жизнь продолжается. Одни аппетиты исчезают, но на их место приходят другие. И жизненный процесс продолжается — ешь, пьешь, занимаешься любовью, общаешься с родителями, супругой, детьми. Я не знаю, какие у тебя проблемы с Метоном, но мне кажется, что тебе повезло с ним. А мой сын… я часто мечтаю, особенно сейчас, будь он со мной…

Он не докончил речь.

Мы немного помолчали. Я почувствовал, что вхожу в знакомую роль. Со времени прошлого визита Катилина изменился, тогда он тщательно следил за тем, что происходит между нами. Теперь ему требовалось выговориться, а я, как и раньше с другими, стал слушателем, своего рода решетом, сквозь которое просеивают всю грязь, горечь и мусор, накопившиеся в жизни. Во мне есть что-то, побуждающее людей говорить правду. Этот дар или проклятье я унаследовал от своего отца, а тот — от богов. Цицерон может говорить, что Катилина использует эту способность против меня, делая меня поверенным в своих махинациях. Но я сомневался в этом.

Сейчас его слова казались вполне искренними.

— Где ты был во время выборов? — спросил он тихо.

— Мы все собрались в Риме. У Метона было совершеннолетие.

— Ах, ну да, я помню, что Целий мне об этом говорил.

— И он впервые проголосовал.

— За меня, надеюсь.

— Сказать по правде — да. Хотя наша центурия проголосовала за Силана.

Катилина серьезно кивнул. Он не спросил, за кого я голосовал; словно и не стоило сомневаться, кого я предпочел. А что, если он спросит? Я могу ответить — «За Немо». За «никого», за безглавый труп, похороненный не так далеко от того места, где мы сидим. Я представил себе, что будет, если спросить его напрямик о Немо и Форфексе. Что бы дали эти вопросы? Если он виноват, то ни за что не признается, какие бы откровения на него ни находили. Если ему ничего не известно и я обвиню Целия, то это может скомпрометировать Целия и вызвать подозрения Катилины. А на Цицерона я даже не могу намекнуть, ведь тогда бы пришлось во всем признаться и подвергнуть опасности не только себя, но и Экона.

У меня несколько раз промелькнули в голове эти мысли, прежде чем Катилина заговорил.

— Тебя мучили когда-нибудь сомнения? Я вижу твое лицо, но достаточно смутно.

Слава богам, из-за этого пара он не разглядел тревожного выражения.

Он глотнул вина.