Загадка Катилины

Наша группа во главе с Руфом сохраняла достойный вид. Его одеяние говорило само за себя: люди узнавали его и расступались перед авгуром. Многие знали его по имени и приветствовали; такой популярности в немалой степени способствовали его молодость и очарование, несвойственные авгурам. Муммий тоже оказался небезызвестен — многие помнили его еще по подавлению восстания Спартака, а служба у Помпея прославила его еще больше.

Метона тоже замечали — цель наша была для всех очевидна. Авгур, отец, сын, направляющиеся к Капитолию, представляли собой живописную группу, и некоторые даже принимались хлопать молодому человеку, в первый раз идущему по Форуму как полноправный взрослый гражданин. Метон смущенно улыбался. Я даже не был уверен, осознавал ли он, что хлопают именно ему.

Несколько раз нам пришлось остановиться и подождать, пока путь откроется. Тогда я схватывал обрывки жарких споров. Возле храма Кастора и Поллукса двое обсуждали инцидент в театре. Имя Цицерона насторожило мое внимание.

— …а речь, которую он произнес, выше всяких похвал! — сказал один из них.

Ерунда! — возразил второй. — Это самое худшее, что он когда-либо говорил. Ему пришлось бесславно отступить! Подумать только — защищать такое бесчестное, неримское постановление! Когда-то в театре все римляне были равны. Когда я был мальчишкой, и бедняки, и богачи сидели плечом друг к другу. Мы единодушно смеялись над шутками и страдали вместе с влюбленными.

— Так ли равны? Первый ряд всегда был для сенаторов.

— Потому что место в Сенате — знак заслуг и происхождения из лучших семей. Но почему должны быть особые места для некоторых людей — только потому, что у них много денег? Они такие же, как и я. Мы все вместе должны сидеть, а не разделяться на бедных у богатых. Разве я так дурно пахну, по мнению раздухаренного купца? Закон Отона — это скандал, позор для Рима, а если Цицерон защищает его…

— Закон Отона прекрасен, и ты понял бы это, если бы внимательно вслушался в то, что говорил Цицерон.

— Я бы предпочел слушать актера, играющего комедию Плавта — притом сидя в первых рядах, если проснусь достаточно рано, чтобы успеть их занять, и зная наверняка, что меня не вытолкают, потому что я не имею чести принадлежать к сословию всадников, как Цицерон! Почему я обязан сидеть за толстым всадником, мешающим мне смотреть на сцену?

— Ты так говоришь, словно плюешься ядом, а не приводишь логичные аргументы.

— Ну да, ругай меня за то, что я не обучался риторике! А может, тебя убедит удар кулаком по физиономии?

К счастью, толпа расступилась, и мы пошли дальше, не узнав, чем кончился этот спор. Я наклонился к Руфу.

— Что это за история про места в театре? Ты как-то уже упоминал ее.

— Разве ты ничего не слыхал?

— Нет.

Он широко распахнул глаза.

— Об этом уже несколько месяцев все только и говорят. Легче всего начинать спор именно с обсуждения этой истории. Ты ведь знаешь, как это бывает — незначительный инцидент привлекает всеобщее внимание и становится точкой отсчета для обсуждения вопросов, не имеющих с ним ничего общего. Ну так вот, несколько лет тому назад Луций Росций Отон был трибуном и предложил закрепить четырнадцать рядов в театре за всадниками.

— Да, я помню.

— В свое время это казалось либеральной мерой, по крайней мере в Сенате. Четыре ряда как минимум всегда были закреплены за сенаторами, следовательно, убеждал Отон, почему бы не закрепить ряды и за всадниками? Обеспеченные люди, не могущие пробиться в Сенат из-за своего положения, остались довольны и взяли Отона под свое покровительство. В этом году он претор и настаивает, чтобы места закреплялись на любом празднике. В апреле начался театральный сезон — во время Мегалезианских игр, — и на представлении «Девушки с Андроса» появился сам Отон. Несколько молодых грубиянов зашумели, сказали, что они хотят сидеть на лучших местах, и предложили им передвинуться, если в рядах всадников есть несколько свободных мест. Они стали оскорблять Отона. В ответ на их оскорбления люди, сидящие на местах всадников, наоборот, зааплодировали Отону. Грубияны оскорбились и приняли это как вызов. И вскоре дело едва не дошло до большой потасовки.

Тем временем об этом почти сразу же сообщили Цицерону, находившемуся у себя в доме на Палатине, — ведь у него повсюду есть уши и глаза, и ничто значительное в городе не ускользает от его внимания. Вскоре он сам появился в театре, с вооруженной охраной. Он уговорил всех выйти на площадь перед храмом Беллоны и произнес прекрасную речь, которая закончилась тем, что присутствующие зарукоплескали Отону и вернулись на свои места.

— И что же он сказал?