Владимир Югов

ЗАГАДКА МАДАМ ЛЮ

…Каблучки ее стучали в раннем утре вызывающе, настойчиво и весело. Я чувствовал вчера: сегодня она обязательно придет. И не ошибся. Она не шла — летела. И я, стоя у окна, прячась за дубовый старинный шкаф, любовался ею. В ее этом полете к моему коммунальному жилью была такая нетерпеливая решительность, что я испугался за все: убогий свой быт — этот тринадцатиквадратный неуют с облезшими стенами; эту свою кровать, наверное, времен военного коммунизма (с железной сеткой, которую можно прибить на окне и сделать решеткой); эту дверь с дурацким колокольчиком (можно смотреть в ее щели как в «глазок»). Я уверял теперь себя: это все здешнее мое ее погубит. Погубит женскую, светящуюся на лице, радость. Погубит ее характер. Погубит душу. Я давно понял: все в ней настоено на нашем, то есть здешнем бытие. И вместе с тем она вобрала в себя всю вселенную…

Я любил ее сейчас, в эту минуту, когда она бежала ко мне, искреннее, больше, чем любил когда-то других. Я видел по мере ее приближения облачко над ее ликом. Белое облачко. Зелень деревьев была так зелена на фоне голубизны ее глаз, глаз, цвета сегодняшнего неба, что я закрыл невольно лицо, боясь утонуть в этом волнующем цвете. Тоска вдруг нахлынула. Я стал проклинать себя за то, что постарел, а, встретив ее, сразу не отверг. Я мог бы понять, что с ее появлением все вокруг сделалось по-детски свежим. Но я-то, я… Я остался старым, больным, подозрительным, неверящим в любовь…

Каблучки, между тем, процокали уже по нашим ступенькам. Я живу на втором этаже, и впервые мне пришлось пожалеть, что живу не выше, так как этот мелодичный, веселый, дробный стук кончился. Затрещал звонок. Я вновь ощутил глубокую тоску, оглядев себя. Передо мной в зеркале стоял потрепанного вида этакий мужичок, которыми заполнены великие просторы шестой части задыхающейся, обманутой земли. Этот мужичок был одет в спортивные выгоревшие штаны, в которые одевается дома большая часть страны, расположенной на этой земле; на ногах — шлепанцы, годящиеся лишь для одного: чтобы выкинуть.

— Сейчас! — заорал я, разучившись сразу после звонка открывать дверь.

Весь я сжался, похолодел от предчувствия счастья. Так было со мной. Однажды я шел к вершине горы. Страх вонзился в меня. Или упаду. Покачусь вниз. Или… Какие свежие снега вдруг увидел я! Какие глубокие ущелья с острыми каменьями… Мне бы теперь крылья, чтобы попасть на вершину. Но их давно, как у многих, обрезали. Оставили немножко перьев. И годочков. Обкарнали. Понимает ли она, к кому идет? Понимает ли, что я бессилен изменить что-то в этом мире?

Я шептал ее имя: «Лю! Лю!» И шептал за этим именем избитые слова: зачем ты не родилась раньше? Со мной? Я бы, может, так не выглядел. Не выглядел бы монументально-скульптурным, похожим на таких же монументально-скульптурных, убогих душой и однообразной, как оказалось, неверной наукой. Мы бы тогда помогли всем им, Лю! Я бы тогда не был так паскудно традиционен и труслив в защите людей. Я бы тоже, как ты сейчас, в своей весенней молодости, дышал вишневым воздухом, над моей головой плыло бы утреннее белое облачко, ночью бы я видел новые созвездия. И я не дал бы тем, кто за это ответственен, погребать тела убитых, не найдя убийц. Это так, Лю. Так. Не иначе!

1. УБИЙСТВО В НОЧЬ ПОД ПРАЗДНИК

По-моему, Лю и сообщила мне в гостиницу по телефону об убийстве. Она тогда просто изменила голос, подстроив его под мужской. Это я потом вычислил. Но почему за мной приехали тогда Сухонин, Васильев, Струев?

Был день пасхи. Я, к сожалению, в ста восьмидесяти университетских предметах, не учил догматического и нравственного богословия, патристику, церковную археологию, литургику, общую церковную историю и церковное право, гомилетику, педагогику, древние и новые языки и прочие науки, делающие человека хотя бы душевнее и грамотнее. И Лю пояснила мне, что означает убийство в такие дни. Может, она что-то путала, прибавляла, но я понял, что, если всякое убийство — грех, то это — величайший грех.

В пятницу Ирина уже лежала, обнаженная от мирских одежд, боса и непокровенна. Она будто отвергла все лишнее в этой жизни. Где находилась теперь ее душа, которая должна всегда господствовать над началом земным над телом? Никто не знал. Не знала, наверное, даже Лю. Хотя… Душа наша не умирает! И это, согласитесь, наполняет жизнь особым смыслом.

После телефонного звонка Лю в гостиницу я потом, приехав на место, где было совершено преступление, думал: вот так умрешь, тебя зароют и, если на этом все кончится, тогда, конечно, очень страшно — можно творить все, что взбредет в башку. А еще страшнее, что на протяжении этой не такой уж и длинной жизни, по каким-то точным подсчетам, каждый из нас подвергается ограблению (девять из десяти — два и более раза), а один из 133 умирает насильственной смертью.