Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Чеглов намеренно устраняет все иные контексты совершенного поступка, кроме чистой любви. Ее деконтекстуализация позволяет герою отрешиться от социальных рамок измены и предлагать оскорбленному мужу рыцарское решение, поскольку Лизавета больше не любит мужа. Неудивительно, что предложение Чеглова не вызывает у Анания ничего, кроме полного недоумения и даже презрения. Крестьянин категорически отказывается мыслить внесословно и вне принятой этической системы: «Ваши слова, судырь, я за один только смех принять могу: наша кровь супротив господской ничего не стоящая, мы наказанье только потерпеть за то можем»[921]. Тем самым Ананий не принимает предложение Чеглова мыслить вне социального контекста и настаивает на сохранении сословных границ поведения каждого участника любовного треугольника. Сохраняя эти границы, Ананий рассчитывает сохранить лелеемую им традиционную «честь», отличную от абстрактной чести Чеглова. Возникает вопрос: в чем же именно заключается понятие чести для Анания и нет ли в нем двойного дна?

Тирания любви: от этики к политике

В конце первого действия Ананий объясняет Лизавете, что в ее измене его больше всего задели не столько огласка связи с барином и пересуды односельчан, сколько попрание его чести:

Это дело столь, значит, дорого и чувствительно для души моей, что я, может, бросимши все в Питере, прискакал сюда честь мою соблюсти

… Теперь тоже, сколь ни велика господская власть, а все-таки им, как и другим прочим посторонним, не позволено того делать. Земля наша не бессудная

: коли бы он теперича какие притеснения стал делать, я, может, и до начальства дорогу нашел, – что ты мне, бестия, так уж оченно на страх-то свой сворачиваешь, как бы сама того, страмовщица, не захотела![922]

Честь и достоинство Ананий мыслит как категории, которые обладают и неким институциональным измерением: «начальство», с его точки зрения, может защитить его от произвола помещика в первую очередь потому, что благодаря питерской торговле герой воспринимает себя как зажиточного крестьянина, обладающего пусть и не полной, но частичной свободой, а главное, гарантированной ему церковным законом властью над женой. Будучи торговцем, заботящимся о своей репутации, Ананий старается мыслить в правовых категориях свободного человека, требующего соблюдения своих прав. По-видимому, далеко не случайно он выведен богатеющим отходником, который рано поссорился с отцом и зажил своим домом. Экономическая самостоятельность закономерно приводит Анания к идее соблюдения и всех остальных его прав – семейных и даже в каком-то смысле политических. В этом плане, очевидно, прав был критик М. Л. Михайлов, считавший, что Ананий ослеплен и заворожен навязчивой идеей своего права, «которого не смеет нарушить <…> соперник»[923]. Именно поэтому Ананий как будто даже движим «злобной радостью собственному горю», что придает чувствам героя характер аристотелевского hybris – той самой спеси, дерзания, амбиции и ослепления, что позволяют ему совершать иррациональные поступки.

В такой перспективе закономерно встает вопрос: почему Ананий ни при каких условиях не соглашался простить жену? Еще в 1863 г. критик С. С. Дудышкин заметил, что Ананий не отказывается от грешной жены и требует от нее последовать за ним в Питер не потому, что любит ее, а потому, что «жена эта – его»[924]. Хотя позже Ананий как будто заботится и о чувствах Лизаветы, на самом деле его интересует лишь собственная честь, символом которой служит верность супруги. Можно предположить, что честь Лизаветы становится для него символом и коррелятом достоинства его личности: кроме нажитых 500 рублей, собственности у Анания нет никакой, и Лизавета жестоко попрала его возможную мечту о выкупе на волю и переезде семьи в столицу.