Загадочная Коко Шанель

Можно было подумать, что Реверди и Коко побаивались друг друга, если бы в ней не было тех же черт повесы-сорванца, которые поразили леди Абди в Реверди. Очевидно, следует подробнее остановиться на этом слове[185]. Для Коко, как и для ее поэта, «повеса-сорванец» включало в себя находчивость, живость ума, остроумие, быстроту реакции, решительное нежелание дать провести себя напыщенным буржуа; плюс к этому особый шарм, что-то от обольстительного канальи. Слишком много для одного слова. Сближало их и то, что их предки были простолюдинами. Нельзя утверждать, что в Мадемуазель Шанель сохранилась хотя бы малейшая частичка девочки из народа. Тем не менее она узнавала свое детство в детстве Реверди, так как беззастенчиво присваивала его. Открыла ли она Реверди хоть долю правды о себе? Или кому-нибудь из других мужчин, с которыми была близка? Никогда, и это упорное молчание было ее безусловной женской слабостью. Можно любить женщину без прошлого, гораздо труднее жить с ней.

Реверди писал письма во всю ширину листа, иногда по пятнадцать слов в строчке, особенно когда он посылал ей свои несколько менторские комментарии по поводу «Мыслей» Лабрюйера или соображения о ремесле писателя.

«Произведения сильны и серьезны, только если они выношены в голове, но божественными их делает лишь сердце. И в то же время беда, если в них слишком мало головы и слишком много сердца».

Эта цитата из его книги «Шершавая перчатка», которую он комментировал следующим образом:

«Загадка и подводные камни таких изречений заключаются в том, что они требуют лаконизма, весомости, глубины, точности и легкости. Трудность состоит в том, что стремишься сохранить ясность и точность мысли и в то же время облечь ее в правильную и красивую литературную форму, которая всегда требует жертв…»

Извращенный ум может найти сходство между этим уроком-письмом и объяснениями, которые дает господину Журдену учитель французского языка[186]. На самом деле напрашивается другая аналогия. Надо вернуться к тому, что говорила Коко в связи с эзотеризмом Боя Кейпела: «…я не смирялась с тем, что его интересовало что-то, что не занимало бы и меня». Тот же рефлекс с Реверди сделал ее немного «синим чулком». Кроме того, она, несомненно, нашла способ укрепить связывающие их нити и помогать ему, платя за редактирование своих максим.

Когда Реверди не менторствовал, когда он разрешал говорить сердцу, его почерк становился размашистым. Пять-шесть слов в строке наискось страницы во всю ее ширину. И если вдруг, когда листы исписаны целиком без полей (послания оказывались гораздо короче — всего три-четыре листа, — чем можно было ожидать по толщине конверта), ему хотелось что-нибудь добавить, тогда на самом краешке страницы появлялись крошечные, едва различимые буквы.

Любопытный тип этот Реверди. Похожий на каталонца, не очень высокий, коренастый, крепкий, с прядью, свисающей на лоб.

Надо остаться одному, мирянином, и без веры. Определяя так свое призвание поэта, удалившегося от света, Реверди поразил Мадемуазель Шанель в самое сердце. Она была одна. Мирянин? Это не имело для нее большого смысла. Без веры? У нее ее было не больше, чем у него, если, как это, делал Реверди, ассоциировать веру с религиозными убеждениями. Но если думать, как я, что вера это сила жизни…

Этим воскресным утром она слушала мессу. Она уточнила:

«По радио! Я не хожу больше к мессе. Но мне доставляет радость ее слушать. В первый раз я слышала священника, говорившего без нетерпимости. Католицизм очень жестокая религия… Уже давно мы не верим в дьявола. Это глупости, которые повторяют в неистовстве. Священник, которого я слышала по радио, совсем не говорил о нем. Он сказал, что надо признать и принять все религии. В первый раз услышала такое от священника, и это было хорошо подано. Он пользовался притчами. Радио может нас многому научить».

Она называла себя теософкой. В начале века это было в моде. Духовным наставником теософов в ту пору была старая дама Анни Безан. Верили в переселение душ. Ты не умираешь, а переходишь в другое измерение. Коко говорила:

— Я верю в четвертое, пятое, шестое измерения. Вера эта родилась из потребности успокоить себя, поверить, что не все навсегда исчезает — что-то происходит и в потустороннем мире.

Так как я не скрывал некоторой растерянности, она отрезала:

— Мы живем в одном измерении.