Заговор адмирала

— Это хорошо, — кивнул Скорцени. — Положение, правда, может осложниться тем, что вмешается рейхсфюрер. Его подталкивает к этому Шелленберг. Они хотят сохранить Хорти у власти, что идет кардинальным образом вразрез с планами фюрера, ибо пока Хорти у власти, он будет стремиться к тому, чтобы вывести Венгрию из войны, а значит, ослабить рейх, открыть большевикам прямую дорожку к нашим границам. Как сообщает Эрнест, рейхсфюрер в последние три часа добивается аудиенции у фюрера. Пока удается нейтрализовать это его желание под разными предлогами. Но это ненадолго. У Гиммлера слишком большое влияние, он не привык, чтобы ему отказывали в приеме. Да и от него много зависит, фюрер не решится показать ему на дверь. А значит, результат этой беседы — непредсказуем, мы не знаем, какие аргументы рейхсфюрер приготовил, точнее, какие аргументы подсунул ему наш шеф Шелленберг, они вполне могут повлиять на то, чтобы он изменил прежние приказания. Нам надо выполнить их до того, как рейхсфюрер окажется в кабинете фюрера. Этого хочет Кальтенбруннер.

— В желании Хорти вывести Венгрию из войны нет ничего удивительного, — неожиданно заметил Раух. — Я никогда не был раньше в Будапеште. Город очень красивый. Если Салаши придет к власти, он продолжит войну, и город будет разрушен. Можно только представить, какие здесь развернутся бои. И множество людей, пусть даже еврейской национальности, будут арестованы командой Эйхмана и отправлены в лагеря. Я видел цифру в приказах — шестьсот восемнадцать тысяч…

— Я понимаю, что тебе жалко Будапешт, но что тебе жалко евреев, — Скорцени приподнял бровь. — Господин гауптштурмфюрер СС, это что-то новое. Прежде я за тобой такого сострадания не замечал.

— А тебе не жалко? — спокойно ответил Раух. — Подумай сам, шестьсот восемнадцать тысяч. А большевики практически на пороге рейха. Ради чего? В чем смысл? Убить ради того, чтобы убить? И тем самым лишить не рейх, Германию, тех немногих возможностей добиться хотя бы мало-мальски позитивных для себя решений со стороны союзников. Шестьсот восемнадцать тысяч невинных людей — этого англичане и американцы не простят. А Сталин и так спит и видит, как с нами побыстрей расправиться и привести к власти в Берлине сторонников Тельмана, сделать из Германии ещё одну союзную республику в своем «отечестве всех пролетариев мира». Мы этого хотим? Я понимаю Шелленберга, для чего он предпринимает отчаянные шаги, чтобы спасти Хорти, понимаю рейхсфюрера, им ещё не отказал разум в отличие от Кальтенбруннера.

— Ты присягал фюреру, — напомнил ему Скорцени, — а не рейхсфюреру. И даже не Германии, если помнишь.

— Но я не присягал уничтожать свою страну. Я не согласен с тем, что если немцы не смогли выполнить волю фюрера и уничтожить все неполноценные народы, чтобы раз и навсегда установить превосходство арийской расы, то они должны исчезнуть с лица земли. У тебя, у Алика нет детей. И у меня нет. Пока. Но я хочу, чтобы они когда-нибудь были, и были немцами.

— И очень желательно, чтобы эти дети случились от Маренн, — язвительно добавил Науйокс. — Я не говорил тебе, Отто, что твой адъютант влюблен в неё? По-моему это очевидно. И давно. Ещё с того времени, когда её только привезли из лагеря. А убеждения Маренн хорошо известны, она главный помощник Шелленберга во всех его затеях, с которыми он создает постоянную головную боль рейхсфюреру и практически перевоспитал того в либерала и гуманиста. И у нас теперь свой гуманист нашелся, — Алик насмешливо взглянул на Рауха. — Кроме того, на него влияет его квартирная хозяйка. Эта старая баронесса. Она, кстати, тоже австриячка, как и Маренн. У неё двое или трое сыновей погибло на Первой мировой войне, муж умер, родственников нет. Она считает теперь Рауха сыном и, насколько мне известно, завещала ему свое состояние и земли в Штирии. Так что как будущему владельцу поместий и виноградников, ему, конечно, Германия бы пригодилась, особенно Австрия. И уж как наследник австрийской аристократки, он не может не почитать Габсбургов. Не фюрер, Маренн — для него теперь сюзерен, и в плане собственности, и в постели…

— Алик! — Раух резко схватил Науйокса за воротник.

— Прекратить! — Скорцени прикрикнул, оборвав перепалку. — Это правда, Фриц? — он серьезно посмотрел на адъютанта.

— Насчет наследства? — спросил тот глухо, но взгляда не отвел. — Да, правда.

— Мне плевать на твое наследство. Насчет Маренн? У тебя что-то есть с Маренн?

— У меня ничего нет с Маренн, кроме разговоров, — ответил Раух. — И она не знает ни о чём, что сейчас так красочно расписал Науйокс. Она не знает о моих чувствах к ней, и я не собираюсь ей о них сообщать. Надеюсь, Отто, ты тоже придержишь язык за зубами. Тебе это ничем не угрожает.

— Неплохо было бы, если бы язык придержал Науйокс, — Скорцени зло взглянул на товарища. — Нашел место и время.

— Виноват, не сдержался, — тот только улыбнулся в ответ. — Но в одном я согласен с Раухом. Будапешт действительно жалко. «Частица чёрта в нас…» все это как-то здесь особенно вспоминается.

— Ты поклонник оперетты? — Скорцени криво усмехнулся. — Не знал.