Заговор генералов

"Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца".

Прочитав телеграмму, Николай сказал министру двора графу Фредериксу:

- Опять этот толстяк Родзянко написал разный вздор, не буду даже отвечать.

Он погасил зевок и направился в опочивальню. Прежде чем приказать камердинеру раздеть себя, подвел итог дня в дневнике:

"В 10 час. пошел к обедне. Доклад кончился вовремя. Завтракало много народа и все наличные иностранцы. Написал Алике и поехал по Бобр, шоссе к часовне, где погулял. Погода была ясная и морозная. После чая читал. Вечером поиграл в домино".

Утром двадцать седьмого февраля, едва он поднялся с постели, принял холодную ванну и облачился в мундир, флигель-адъютант протянул новую, только что полученную от того же Родзянки срочную телеграмму: "Положение ухудшается. Надо принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии".

Глава вторая

27 февраля (продолжение)

1

Толпа несла Антона. Людской поток, напористый, возбужденный, сцепленный единым напряжением, способен был, казалось, сокрушить на своем пути все. В толпе - шинели и папахи, но меж ними - и черные куртки, и женские полушалки. Антону нетрудно было ковылять на своем костыле: его подпирали плечами, поддерживали, подталкивали сзади, несли. Он боялся только потерять в этой реке Наденьку - крепко ухватил ее мягкую вязаную варежку.

Крутил головой из стороны в сторону, впитывал:

- Как побег ли они с площади!.. Глянул я, сердце

зашлось: легли и лежат, криком кричат! "Так нешто,

думаю, - ироды мы, в своих стрелять!.."

- Вернулись мы до казармы...

- Ентот, начальник команды, Леший...

- Дак не Леший - Лашкевич, штабс-капитан!..

- Хрен с ём, все одно уже на том свете апостолу Павлу представляется!..

- В геенну огненную его, антихриста!..

- А утром снова назначено выступление: на Знаменскую аль еще куда...

- Во-во, снова кровушку народную пить.. А он, может, брательник мой, а она - сестренка моя...

- Ночью не спится, гляжу: наши унтеры тайком поднимаются, крадутся в каптерку. "Ага, - кумекаю, - будет дело!"

- Во-во, как в семь подняли в ружье, патроны выдали, построили, так фельдфебель Кирпичников...

- Слыхал? Федя-т - соцьялист, оказывается! Разнюхали бы ране!

- Кирпичников: "Не пойдем супротив народа!" Штабс-капитан прибег: "Я вас, каторжные морды, рванина! Сгною, под трибунал!" Ему, вишь, сам Николка-дурак какую-то бумагу дал, он и вознесся. Выперли его во двор из казармы - и пулю вдогонку.

- Никита пальнул?

- Да не, Игнат из второго взвода.

- Брешет он, не Игнат - я стрелял, вот те крест.

- Ого-го, ерой! Небось в сортире сидел!..

- Дак вы волынцы?

- Не видишь, чо ль? А ты откель, лопух?

- Преображенский. И литовцы с нами. А кудыпрем?

- Куды-куды. На кудыкину гору!.. Нашу власть устанавливать!..

Толпа была вооружена. Винтовки на плечах. Волокут "максимы". Улицу заполнили из края в край. Навстречу еще поток. Сливаются, сворачивают на проспект, разметывая в стороны, круша, вдавливая в арки ворот, как щепки в половодье, экипажи, автомобили.

Над головами несется, будто множимое эхом:

- На Шпалерную! К Таврическому! К Думе!.. Наденька потянула за руку:

- Устали? Может быть, выберемся?

- Пойдем со всеми!

Боль в ногах была привычной, давней. Даже приятной. Так саднят мускулы после доброй работы. Эта боль была связана у него с памятью об одиннадцатом годе - с его случайным, неподготовленным побегом с каторги: их тогда засыпало в штольне, думали - погребены, потом вдруг нашли выход через заброшенную выработку. Вдвоем, он и Федор Карасев, брели по тайге в кандалах, которые нечем было сбить, до кости разодрали щиколотки. Потом, как ни залечивал, ноги ныли долгие месяцы. А в феврале двенадцатого, немало поработав на воле и даже приняв участие в подготовке Пражской конференции, он снова попал в лапы охранки, забренчал кандалами по каторжным трактам - и прежняя боль слилась с новой. Правда, он был уже научен: умел, как солдат портянки, ладно пригонять подкандальные сыромятные манжеты. Но коричневые, въевшиеся кольца-шрамы остались... И на фронте садануло по ногам.

Наденька раздобыла сапоги на два номера больше. Навернул бог весть сколько, и идти теперь было мягко. Шинель тоже сползала с плеч, папаха лезла на глаза. С богатыря какого-то. Солдатская. От сукна пахло дезинфекцией, вошебойкой.

Сверху зачастило:

Трах-тах-тах-тах!..

В толпе дико закричали. На Антона начал падать навзничь солдат. Люди заметались.

"С того слухового окна!.."

- К стенам! В подворотни! - Он потянул Надю к стене, навалился на нее. - Здесь мертвая зона!

Огляделся: