Заговор генералов

Перед тем князь специально перестроил подвал во дворце под гостиную. План был таков: Юсупов привозит мужика; наверху, у жены, оказываются гости; в ожидании их отъезда князь отводит Распутина в подвал, занимает беседой, предлагает выпить вина и отведать пирожных. Вино и пирожные будут отравлены. Затем труп Старца они вывезут на автомобиле Дмитрия Павловича из дворца и сбросят в заранее присмотренную прорубь на Малой Невке.

Юсупов тайно привез Старца на Мойку. Скормил ему в подвале все отравленные пирожные. Цианистый калий должен был немедленно убить его. Но мужик оказался жив!.. Пришлось стрелять. И в доме и во дворе.

На звонкие в морозной ночи выстрелы сбежались слуги. Объявился городовой. Счищали снег. Замывали пятна на коврах в подвале. Зачем-то опутывали неимоверно тяжелое тело веревками, но забыли привязать груз. Завертывали в шубу, засовывали в великокняжеский автомобиль…

Уже светало, когда неслись через весь город к Петровскому мосту. Кончили едва ли не в тот момент, когда покатилась по городу молва. Тайное стало явным.

Заговор слабонервных дилетантов. Мерзость… Как выпутываться из этой истории?.. Надо немедленно уезжать в Крым.

У входа в вокзал было до необычности много городовых и жандармов. Навстречу Юсупову выступил из вестибюля полицмейстер:

— Ваше сиятельство, волей государыни императрицы вам велено остаться в Петрограде. Под охраной.

5

Под военно-пошивочную мастерскую приспособили длинный коридор главного корпуса Бутырской тюрьмы. Вдоль всего коридора протянулись столы. На них кроили сукно и холсты, сметывали. В конце этого ряда были установлены швейные ножные машины Зингера. Получалось нечто вроде конвейера. Феликс сидел на высоком, грубо сколоченном табурете в конце шеренги за одной из машин.

Блестящее жало иглы без устали клевало серое занозистое сукно: воротник, борт, хлястик… воротник, борт, хлястик… Знали бы там, в окопах, чьими руками сработаны эти шинели, эти гимнастерки… Может, если бы знали, прибавило бы солдатам ярости. Против тех, кто бросил их в бессмысленную бойню.

Нет, смысл есть. Поймут, что больше такое существование невозможно… И оружие теперь в их руках. И воевать обучились. Чересчур жесток урок?.. История не сентиментальна. Как не случайность его аресты, его каторжные сроки, судьба, которую выбрал он сам, так же предопределен этот всемирный катаклизм. В ужасных муках рождается человек, чтобы, едва увидев мир, затрепетать от вожделения счастья… В смертных муках история родит то новое мирообразование, которое поможет миллионам утолить жажду…

Стрекочет машина. Разматывается с катушки нить.

Ему бы в такую вот гимнастерку, в такую шинель — и на фронт. С одним солдатом поговорить по душам, с другим, третьим. И покатилось бы, понеслось лавиной с горных круч… Он убежден: товарищи — там, работают… Смертельно опасная работа.

Ну и что с того? Выполняют свой долг. Потому что жизнь избрала их борцами.

Его дух поддерживает сознание, что хоть он и не там, но все равно вместе с ними. Придет час — он станет на место того, кто выбудет из строя. Как кто-то из товарищей потом заменит его.

Он понимал: те, кто избрал такой путь, долго жить не могут. И не только потому, что ломают их нечеловеческие условия: здесь в тюрьме, или на фронте военный трибунал, или вспорет такое вот сукно пуля. Не только поэтому. Главное — они живут в полную трату чувств и сил, не умеют отдавать делу, любви или ненависти лишь часть души. Только всю! Он знал, и в этом не было ни грана самолюбования, а лишь трезвая оценка: в его душе горит та искра, которая дает счастье даже на костре. Силы духа у него хватило бы и на тысячу лет. Но организм — сердце, легкие, нервы — работает на износ.

И два десятка лет назад, когда, юнцом, он впервые оказался за стеной Ковенской тюрьмы, и сейчас, умудренного жизненным опытом, он уверенно может сказать одно: он гораздо счастливее тех, кто на воле ведет бессмысленную жизнь. И если бы ему пришлось выбирать: тюрьма — или жизнь на свободе, лишенная высокого смысла, он избрал бы тюрьму, иначе и существовать не стоит. Он и выбрал. Тюрьмы, этапы, кандальные тракты. Чтобы в короткие перерывы между «сроками» и арестами отдавать всего себя делу.

Тогда, в юности, он легкомысленно считал, что тюрьма страшна лишь для слабых. Теперь он знает: страшна и для сильных — для тех, кому чуждо отчаяние.

Она тяжка неотвратимостью болезней. Еще в первой ссылке он заразился трахомой, и по сей день застарелая болезнь дает вспышки. Застудил легкие, и теперь мучает его хронический плеврит. Разве один он?.. Все здесь больны. Шквалами налетают эпидемии: тифы, чахотка, лихорадки. Все натужно кашляют. Лица зеленые, одутловатые. Еда — мороженая капуста, шлепок гороховой каши без масла. Многие арестанты и зимой выходят на прогулки в ботинках без подошв. «На передовой солдатам еще голодней и одеты хуже!» — отверг их претензии тюремный инспектор. Превосходно! Если на фронте того хуже.