Заговор графа Милорадовича

В целом гражданские свободы всех классов и сословий России в течение полутора веков до 1917 года постепенно расширялись. Например, еще в декабре 1801 года право покупки земель было даровано и купцам, и государственным крестьянам — почти половине населения тогдашней России; дворяне имели его и раньше. В определенном смысле наши тогдашние соотечественники, о которых написаны приведенные строки Воронцова и Сперанского, имели больше прав, чем современные россияне — и на что же ушло два века?!

Но по-настоящему полная гласность в прессе практиковалась в России только с октября 1905 по начало 1917 года. Иностранцы поражались тому, насколько вольно вела себя российская печать даже во время Мировой войны, когда во всех демократических странах свирепствовала цензура. Тем более ужасной оказалась последующая катастрофа.

Перелом случился в феврале 1917, когда царское правительство в течение последних пяти дней своего существования препятствовало публикации сведений о событиях, происходивших в столице, совершенно дезориентировав, таким образом, общественное мнение читающей публики.

Сразу после падения царизма принудительным образом закрылись газеты Союза Русского Народа. Мало кто тогда понял, что это — начало конца свободного слова, а прежние читатели черносотенной «Земщины», за неимением более подходящего, переключились на «Правду».

С этого времени и выяснилось, что весь идейный багаж российских политиков, достигнутый в высокоинтеллектуальных спорах сторонников монистического взгляда на историю

с адептами философского идеализма, не может сослужить им никакой практической службы. В годы, последовавшие за 1917, всех их оптом и в розницу отправили на свалку истории.

Трагедией тогдашних интеллигентов стали не только их незавидные судьбы. Еще большей и их, и нашей трагедией стало то, что все эти люди просто не поняли, что и почему с ними произошло. Это и предопределило исход их и отчасти наших жизненных путей.

Ничего не поняли ни изгнанники, бредущие по дорогам разоренной России, ни эмигранты в парижских бистро, ни узники лубянских подвалов. Никто из уцелевших и поведавших об испытанных ужасах не смог их объяснить и, главное, не имел оснований заявить, что когда-то мог все это предвидеть и боролся с предвиденной угрозой.

Наиболее яркое признание этой ситуации содержится, на наш взгляд, в письме известного историка, публициста и общественного деятеля, экс-министра исповеданий Временного правительства А.В.Карташева, написанном в самом конце 1917 года в каземате Петропавловской крепости (откуда ему позже посчастливилось выбраться, а спустя долгие годы умереть в Париже):

«Многие из нас во дни юности с недоумением воспринимали общую идею Л.Толстого в его «Войне и мире». Что люди не герои, а пешки; ими движет не их сознательная воля, а неведомая сила — это казалось нам пародоксом, резко противоречащим ежедневной действительности. В этой действительности все происходило так, как хотел министр внутр[енних] дел, губернатор и, наконец, частный пристав. С другой стороны, все неуклонно шло туда, куда вел профессор, публицист, политик, просветитель народа — интеллигент. Обе стороны достигали соответственных их условиям результатов. Никакой неведомой силы. Полное торжество планомерной работы сознательной воли. Так могло казаться в мирные будни нашей жизни.