Заговорщик

— Хорошо, — согласился гость. — Король шведский Кристиан, коему часть золота досталась, низвергнут, заключен под стражу, а королевство его ныне рассыпалось. Бургомистр Любека Вулленвевер, получивший другую часть, четвертован, мой ростовщик убит грабителями, епископ тронулся умом и начал торговать церковными землями, рыцари-крестоносцы лифляндские вслед за ним веру христианскую отринули, замки ордынские себе присваивают, обет целибата нарушают, в домах своих девок гулящих селят, а иные и вовсе жен берут. Биться за веру папскую и клятвы свои никто не желает, еретиков везде привечают, словно друзей дорогих. Полный развал и разброд, власти нет никакой, везде, куда ни глянь — разгул и шатания. Смотрю я на сие, и страхом сердце наполняется; а ну, и ко мне золотой какой из тех денег вернется. Что скажешь, Андрей Васильевич, надобно сего бояться? Ты ведь чародей известный. Кому, как не тебе, о том знать?

— Проклятие, проклятие… — задумался Зверев. — Мыслю, бессмертными быть они никак не могут. Иначе одно злое слово всю землю могло бы отравить. Теряют они силу, раз за разом судьбы ломая, когда из рук в руки переходят. Белурга я истребить не смог, однако же прочь из земель наших прогнал, затаиться заставил. Если повезло, он где-то в Москве между линиями заговоренными навечно заперт. Посему свои заклятия подправить и усилить снова не может. Нет, Юрий Семенович, не беспокойся напрасно. Золото лифляндское в руки брать можно без опаски. Растрепало оно за годы свою злобу, вредить более не должно.

— Точно сказываешь?

— Точно, — качнул головой Андрей и скромно добавил: — Хотя я бы все равно не рисковал.

Князь Друцкий рассмеялся и долил в бокалы вино:

— Да и пес с ним, с золотом. Пусть там остается. Я ведь не о нем речь завел. Я о земле нашей хочу перемолвиться. Не в золоте ведь богатство боярское меряется, а в земле, да в людях…

Гость запнулся, словно ожидая ответа, и Андрей согласно кивнул.

— А в землях наших беда одна общая, княже, — горестно вздохнул старик. — Слишком близко мы с порубежьем живем. Да еще аккурат на тракте от Режицы[2] на Луки Великие поместья наши лежат. Что ни свара с Литвой али с орденом — аккурат через нас рати на Русь прокатываются. Просто беда. Земля — она ведь не кошель, ее к Новагороду али к Вологде не унесешь.

Зверев снова кивнул, пока не понимая, к чему клонит гость.

— Вот и мыслю я, — ласково, двумя руками погладил свой кубок Юрий Семенович. — Коли земли наши никуда убрать нельзя — так, может, нам тогда порубежье от поместий отодвинуть? Помысли, княже, сколь многих достатков от сего у нас появится! Коли порубежье окажется далече, то смерды новые у нас куда охотнее селиться станут, старые уезжать не захотят. Разору меньше будет — то любой поймет сразу. А коли так, то и цена поместьям враз подрастет немало. Может статься, и вдвое вырастет, и втрое.

Андрей молчал, с трудом переваривая услышанное, а Друцкий наклонился вперед и шепотом, заговорщицки продолжил:

— Мало того, что нынешние земли подорожают. Мы ведь у иных бояр окрестных кое-что сейчас прикупить можем, а опосля продать втрое. Епископы и рыцари добро свое спускают, а мы подобрать можем задешево. У меня на примете у Владимиреца, у Ругодива, у Колываня[3] угодья продажные имеются. Что они ныне? Мусор никчемный, дешевка, хлам. Но коли Лифляндия русской окраиной станет, то и цена земле прибалтийской сам-пять подскочит. Русь — это ведь закон, порядок, покой, защита от бесчинств всяческих. От земли в пределах русских ни один хозяин али дворянин не откажется.

— Доходная получится сделка, — почесал в затылке Зверев. — Вот только как они окажутся этой самой «окраиной»? Нечто прибалтам опять в состав России захотелось?

— Как обычно, — повел бровью князь Друцкий. — Прийти туда надобно и занять.

— Чем занять? — все еще не понимал Андрей. — У меня всего семь десятков бойцов ныне в строю, у тебя, ведаю, вдвое больше наберется. Двести пятьдесят ратников. Ну, три сотни можно наскрести. Что такое три сотни даже для крохотного Дерптского епископства? Растворятся в просторе, никто и не заметит!

— Значит, надобно не нам вдвоем Лифляндию воевать, — невозмутимо согласился Юрий Семенович. — Надобно взор государев в сию сторону обратить.

— Ничего себе, — присвистнул Зверев. — Так ты, дядюшка, решил войну России и Ливонского ордена начать?

— Какая война, помилуй? — небрежно отмахнулся старик. — Нет боле никакого ордена. Сгинул, растворился, бледная тень былых героев токмо и осталась. Никто от Ругодива до Виндавы[4] и пальцем не шевельнет, дабы чужаков остановить. Нет ныне в них духа воинского, выродился, ровно в старых евнухах. Верно тебе сказываю, Андрей Васильевич, нынешним летом токмо к родичам плавал.

— Кровь детей боярских лить за наш с тобой прибыток, дядюшка? А хорошо ли это будет? Как Господу на Страшном суде о сем грехе рассказывать станем.