Загубленная любовь

Дом матери и ребёнка, расположенный в квартале ЮЗ‑19 Лондона, выглядел уныло — но тогда клинику Нельсона в гораздо менее престижном квартале Ю320 можно описать лишь как ещё более безрадостную. Уимблдон считался шикарным местом, а вот соседний район Мертон, где и располагалась клиника, столько денег попросту не имел. Однако 24‑го марта все социальные прелести были для меня на самом последнем месте — я родила Ллойда. Родила я быстро, часа за три; Ллойд вошёл в этот мир за пять минут до полуночи, весил он добрых семь фунтов девять унций[41]

. Волосы у него были светлые, глаза — ярко-голубые. Ллойд был крепким — он был так похож на меня, что это милосердно мало указывало на личность его отца. Держа своего новорожденного сына на руках, я была счастлива до безумия, и мне было совершенно плевать на всё, что меня окружало. Я была на самой вершине удивительного счастья, и эти чувства мне больше ни разу не удалось испытать, какие бы препараты я не пробовала в дальнейшей жизни. Но мое счастье омрачалось осознанием того, как немного времени мне отпущено на то, чтобы быть вместе с Ллойдом. Всё, что мне было нужно — качать на руках моего чудесного сынишку и смотреть на него. Пока Ллойд был со мной, я была словно на седьмом небе — выписка из клиники и переезд обратно в Мемориал Хейгарта Уиттса прошли как-то мимо моего сознания. Оглядываясь в прошлое, я очень жалею, что не могла кормить Ллойда грудью, но поскольку его предстояло отдать на усыновление, мне сразу было велено кормить его только из бутылочки. Пока Ллойд был со мной, нужно было строго соблюдать режим кормлений — каждые четыре часа, и я очень любила смотреть, как он жадно сосёт молоко. Шесть недель, что мы были вместе, промчались. Я выносила Ллойда на прогулки — ему был полезен весенний воздух. Ближе к концу апреля я вместе с ним сходила в фотостудию Рассела в Уимблдоне. Через несколько дней я пошла туда снова — забрать отпечатанные для меня пробники

[42]

. На нескольких Ллойд снят один, на других он у меня на руках. На каждой из этих чёрно-белых фотографий стоял синий оттиск резинового штампа: «ПРОБНЫЙ. А. Рассел и сыновья, Уорпл-роуд». У меня не было денег на фотографии нормального размера, так что портреты Ллойда, которые с тех самых пор я всегда ношу с собой, помечены таким оттиском. Эти фотографии — единственная память о том времени, когда Ллойд был рядом со мной, и все эти семнадцать лет они всегда оставались величайшим моим сокровищем. Я давно научилась жить со штампами — а из этих ни один не пересекал лицо Ллойда, так что они вообще не волновали меня.

Я настаивала, что не хочу, чтобы мои родители узнали о Ллойде, поэтому нам разрешили вместе прожить в Мемориале Хейгарта Уиттса шесть недель со дня его рождения. А потом, 3‑го мая 1962 года, явилась сотрудница социальной службы миссис Лихенштайн и разлучила нас. Она забрала нас на станцию Уимблдон, и Ллойд кричал всю дорогу. Хотя на улице было жарко, я натянула на него целый ворох одёжек, чтобы у него было что носить, когда он расстанется со мной. Ему было жарко, плохо — и я тоже была несчастна. Миссис Лихенштайн села в поезд вместе с нами. Я предпочла бы насладиться последним часом, который проводила вместе со своим сыном, без этой «благодетельницы», чтобы пустая суета и никчёмная болтовня не отвлекали меня. В южном Кенсингтоне мы сделали пересадку, и миссис Лихенштайн дуэньей сопровождала меня до Найтсбриджа, до самого здания, где располагался офис лондонского Агентства по усыновлению детей — этого ужасного здания, в котором я видела своего сына последний раз. После того, как я передала Ллойда в руки какой-то неприятной женщине, не представлявшей, как ей справиться с моими или его слезами, меня выставили на улицу. В кармане у меня лежал билет до Гринока через Глазго — его купила мне сестра Вессон. Я шла через Гайд-парк к Ноттинг-Хиллу, заливаясь слезами. Я не смогла заставить себя сесть в автобус — мне не хотелось, чтобы незнакомые люди жалели меня, увидев, в каком я состоянии. У меня по-прежнему был ключ от квартиры на Бассет-роуд, 24, так что я могла попасть туда — в квартиру, которая должна была стать домом для Ллойда. Мне не повезло — Мэтт Брэдли был дома. Он заварил чай, но не сказал ни одного слова в утешение — после всего, через что я прошла. Но этому я была только рада: сочувствие было последним, чего я хотела бы от него. Налив чаю, Брэдли сунул мне ворох бумаг, которые я должна была подписать, чтобы начать смехотворный судебный процесс о признании отцовства Реджи Крэя.

Обнаружена мёртвой и раздетой