Заир

     Я услышал голос Михаила: сначала он выразил мне сочувствие по поводу случившегося, потом спросил, доставлен ли конверт.

     - Да, он здесь.

     - И вы намереваетесь встретиться с ней? Мари стояла рядом, и потому я ответил:

     - Поговорим об этом при встрече.

     - Поверьте, я не вымогаю, но вы обещали мне помочь.

     - Я тоже выполняю свои обещания. Мы увидимся, как только я начну выходить.

     Он оставляет мне номер своего мобильного телефона, я даю отбой и тут замечаю, что Мари - совсем не та, что несколько минут назад.

     - Итак, все по-прежнему.

     - Нет. Все иначе.

     Я должен был бы выражаться яснее: сказать, что еще хочу видеть Эстер, что знаю, где она сейчас. Что придет время - и я сяду в поезд, в такси, на самолет, и окажусь рядом с ней. Но сказать это - значит потерять женщину, которая в эту минуту рядом со мной, которая все приемлет и делает все возможное, чтобы доказать, как я важен для нее.

     Да, я веду себя трусливо. Мне стыдно перед самим собой, но такова жизнь, а я по-своему - а как именно, объяснить не в силах - люблю Мари.

     Я молчу еще и потому, что всегда верил в знамения и, вспоминая те минуты, когда мы с Эстер просто сидели молча, знаю: будет мне голос или не будет, объяснят ли мне или нет, но час нашей встречи еще не настал. И больше, чем на тех разговорах, что вели мы с ней, должен я сосредоточиться на нашем молчании - только оно даст мне свободу, без которой не постичь мир, где все идет правильно, не уловить миг, в который все пошло не так.

     Мари - здесь, она смотрит на меня. Можно ли вести себя бесчестно с человеком, сделавшим для меня все? Мне не по себе, но ведь невозможно рассказать все как есть. Если только... если только не найти способ выразить свои чувства не напрямую.

     - Мари, представь - двое пожарных входят в лес, чтобы потушить небольшой пожар. Потом, сделав свое дело, они садятся на берегу реки. У одного лицо - все в саже, пепле и гари, а второй - чист, как херувим. Вопрос: кто из двоих вымоет лицо?

     - Глупый вопрос: кто выпачкался, тот и моется.

     - Ответ неверный: он поглядит на своего товарища и решит, что и сам выглядит так же. И наоборот: тот, кто чист, поглядит на своего товарища и скажет себе: я перепачкался, надо вымыться.

     - К чему ты это?

     - К тому, что, пока лежал в больнице, понял: в женщинах, которых я любил, я всегда искал самого себя. Я глядел в их чистые свежие лица и видел в них собственное отражение. А они видели пепел и сажу на моем лице и, как бы умны и уверены в себе ни были, тоже в конце концов начинали отражаться во мне и считать себя хуже, чем на самом деле. Пожалуйста, не допусти, чтобы это случилось с тобой.

     "Как уже случилось с Эстер", - хотелось мне добавить. А понял я это, лишь когда припомнил, как изменилось выражение ее глаз. Я всегда впитывал их свет, их энергию - поглядев в них, я обретал силу, уверенность, я мог идти вперед. А она смотрела на меня и чувствовала себя некрасивой, ничтожной, ибо по прошествии лет моя карьера - карьера, которой она так способствовала, - оттеснила наши отношения на задний план.

     И, прежде чем снова увидеть Эстер, я должен сделать так, чтобы мое лицо стало таким же чистым, как у нее. Прежде чем найти Эстер, мне предстоит найти самого себя.

Нить Ариадны

     Я рождаюсь в маленькой деревушке, расположенной в нескольких километрах от другой, чуть побольше, где есть школа и музей одного поэта, жившего здесь давным-давно. Моему отцу под семьдесят, матери - двадцать пять. Познакомились они недавно: он приехал из России продавать ковры, встретил ее и решил все ради нее бросить. Она годилась ему в дочери, а ведет себя скорее как мать - помогает ему уснуть, потому что он мучается бессонницей с 17 лет, с тех пор как воевал против немцев под Сталинградом, где шла одна из самых долгих и кровопролитных битв Второй мировой войны. Из всего трехтысячного полка, в котором он служит, выживают трое".

     Забавно, что он говорит в настоящем времени, хотя следовало бы сказать: "Я родился..." Такое впечатление, что все происходит здесь и сейчас.

     "Мой отец в Сталинграде: возвращаясь из разведки, он и его лучший друг попадают под огонь. Укрываются в яме, которую оставляет разорвавшийся снаряд, - она называется "воронка", и там проводят два дня, лежа в снегу и грязи. Нечего есть, нечем согреться. Из дома неподалеку доносится русская речь, они знают, что могли бы пробраться туда, но стрельба не стихает, запах крови пропитывает воздух, днем и ночью раненые зовут на помощь. Вдруг - тишина. Товарищ отца, решив, что немцы отошли, поднимается. Отец пытается удержать его за ноги, кричит: "Ложись!", но поздно - пуля разносит ему череп.