Закат Европы. Том 1

Отсюда определяется новое положение и направление исследования души. Я возвращаюсь к различию тех двух миров, которые доступны высшему человеку: природы и истории. С точки зрения морфологического рассмотрения им соответствует противоположность между систематикой и физиогномикой. Старая систематическая психология рассматривала картину души как часть природы, как нечто раз навсегда фиксированное законами, как нечто существующее безотносительно ко времени, и она превратилась в некоторого рода топографию, которая стремилась установить пространственно и причинно приведенные в порядок частности; новая психология будет рассматривать картину души как некоторый постоянно меняющийся исторический феномен, притом же именно обращая все внимание на значение каждой отдельной, появлявшейся до сих пор картины дуй; и. Заниматься физиогномикой – значит понимать каждое человеческое явление как символическое выражение внутреннего бытия. К этим явлениям принадлежат не только черты лица, осанка, жесты, одежда, но также идея числа, картина природы и вполне ей отвечающая картина утаи, с полной неизбежностью присущая человеку определенной культуры.

После всего сказанного никто не будет сомневаться в высоком значении каждой возникающей в мировой истории отдельной картины души. Античный – аполлоновский, находившийся в полной власти точкообразного эвклидового бытия – челочек смотрел на свою душу как на некий сложившийся в устроенную группу прекрасных частей космос. Платон называл их νοΰς[263]‚ ϋυμός[264]

, έπιϋυμια[265] и сравнивал с человеком, зверем и растением, и даже, в одном месте, с южным, северным и эллинским человеком. Это не что иное, как подражание природе в том виде, как она открывалась перед взорами античных людей: благоустроенная совокупность осязаемых предметов, в противоположность которой пространство воспринимается как нечто несуществующее. Где же в этой картине «воля»? Где представление функциональных связей? Где все прочие создания нашей психологии? Неужели Платон и Аристотель хуже умели анализировать и не видали того, что нам, так сказать лезет в глаза? Или здесь отсутствует воля, подобно тому как в античной математике отсутствует пространство, а в физике – сила?

В противоположность этому обратимся к любой западной психологии. Мы всегда найдем в ней функциональный, не стереометрический анализ; y=f(x): вот прообраз всех впечатлений, которые мы получаем от нашей внутренней жизни. Мысль, чувство, воля – от этой тройственности, несмотря на все свое желание, ни один западноевропейский психолог не может отрешиться – не суть части некоторого телоподобного целого, а трансцендентные комплексы взаимоотношений и центры функций. Ассоциации, апперцепции, волевые процессы все без исключения по типу суть математические функции и совершенно не античны по форме.

Фаустовская и аполлоновская картины души резко противоположны. В них перед нами выступают все ранее отмеченные противоположности. То воображаемое единство, на котором построены все психологические рассуждения, в первом случае можно назвать душевным пространством, во втором – душевным телом. Тело обладает частями, в пространстве протекают процессы. Античный человек ощущает свое «психе» пластически. Так пребывает она в Аиде, тенеподобное, но легкоузнаваемое подобие тела. Такой видит ее и философ. Ее три благоустроенные части – λογιστικόν‚ έπιϋυμητικόν‚ ΰυμοειδές [266]

 – напоминают группу Лаокоона. Мы стоим в сфере музыкального воображения; соната внутренней жизни имеет главной темой волю; мысль и чувство суть две другие темы; композиция подчинена строгим правилам душевного контрапункта, найти которые есть задача психологии. Простейшие элементы отличаются друг от друга, как античное и западное число: там они величины, тут – отношения. Душевной статике аполлоновского бытия – стереометрическому идеалу σωφροσύνη и άταραξία – противостоит душевная динамика фаустовской – деятельной – жизни.

Поэтому эллин был лишен той фаустовской памяти, того основного исторического чувства, в котором постоянно присутствует все прошлое внутренней жизни и растворяет мгновение в становящейся бесконечности. Эта память, основа всякого самосозерцания, заботливости и набожности по отношению к собственной истории, соответствует душевному пространству с его бесконечными перспективами. Однако и это внутреннее пространство для настоящего эллина τό μή όν; он живет точкообразно, вполне растворяясь в настоящем; его воспоминания представляют собой несколько случайно удержанных чисел и ничего больше, и отнюдь не имеют в себе ничего такого, что могло бы влиять на настоящее. Ни в одной греческой трагедии внутренняя жизнь не играет такой роли, как, например, в «Отелло», «Короле Лире», «Тассо». Стиль греческой души – анекдотически-мифический, а северной – генетически-исторический. В этом различие между психической пластикой и музыкой.