Закат Западного мира. Очерки морфологии мировой истории

Осталось еще сказать о переводе заглавия труда Шпенглера «Der Untergang des Abendlandes». Буквально это означает «Закат Запада», что отдает тавтологией, либо «Гибель Запада», что слишком уж апокалиптично. В России сложилась традиция переводить эти слова как «Закат Европы», что прямо противоречит концепции автора: никакой общеевропейской культуры нет в природе (есть в крайнем случае западноевропейская), на данном ландшафте существовали по крайней мере две культуры – античная и фаустовская[1070]. Кроме того, в понятие «Запада» автор включал также и США с Японией, связывая с ними все характерные особенности фаустовской культуры. Поэтому я решился порвать с традицией – в конце концов, не столь уж она древняя – и перевести заглавие как «Закат Западного мира»: не столь броско, но, по моему мнению, достаточно живописно, а главное, более правильно.

В заключение выражаю глубокую благодарность Виктору Петровичу Троицкому, который любезно взял на себя труд просмотреть еще достаточно сырые I и VI главы первого тома с математической точки зрения и сделал ряд ценных замечаний.

Мир – это дух

Моим родителям

Temporа mutantur, et nos mutamur in illis.

Лотарь I

У Бога чудес много.

Народная мудрость

Русские упились пространством, но не дивятся ему и не пугаются. Даже хорошо, что от Империи отпали самые населенные и освоенные области: идея России, торжествующей над физическим пространством, стала еще чище. Эти практически пустые и малопригодные для проживания людей территории от Урала до Берингова пролива – прекрасное олицетворение космического пространства, осваивать которое, продвигаясь «от звезды до звезды», глупо и отдает дурной бесконечностью. Смысл Русской революции Освальд Шпенглер усматривает в том, что страна освободилась от пут официального богословия: «Чего следует ожидать от будущей России теперь, когда – именно в решающем для нее столетии – препятствие в виде ученой ортодоксии оказалось сметено?» (т. 2, с. 792). Очень важно, что для Шпенглера такое освобождение России – это ни в коем случае не уход от христианства. Он пишет: «Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячелетию» (т. 2, с. 702). «Что за христианство произойдет некогда из этого мироощущения?» (т. е. в России, с. 811, сноска *). «Сегодня глубинной Русью создается пока еще не имеющая духовенства, построенная на Евангелии Иоанна

третья разновидность христианства, которая бесконечно ближе к магической, чем фаустовская, и потому основывается на новой символике крещения[1071] (т. 2, с. 1040–1041, сноска **). Так вот, ныне мы, преодолев пространство внешнее, можем заняться исследованием внутреннего пространства, и в этом как раз и будет состоять главная идея нашей культуры.

Когда в сентябре 1918 г. первый том труда Шпенглера увидел свет (второй том вышел в 1922 г.), академическая наука[1072]

бросилась его оспаривать, отстаивая сразу две взаимоисключающие позиции. С одной стороны, у выдвинутой концепции отыскались до полутора сотен родителей, как здравствующих, так и давно умерших, от араба Ибн-Хальдуна до русского Данилевского, у которых Шпенглер якобы и позаимствовал свои идеи. С другой – принялись оспаривать фактологическую сторону труда, автора стали обвинять в ошибках, передержках и сознательных искажениях[1073]. Ясно, что правота одних исключала правоту других. Вернее, неправы были оба лагеря. Однако больше всего автора огорчило непонимание. Он-то полагал, что открыл «истину, ясную как солнце», но ее здесь не увидели. Не зря в предисловии к переизданию он пишет, что для понимания действительно новых мыслей «необходимо… причем не только в данном случае, но и в истории идей вообще, новое поколение, которое уже явилось бы на свет с нужными задатками». Однако то, что Шпенглера не поняли, исполнено глубокого смысла. Не новое поколение ему было нужно, но люди новой культуры. Ибо его книга как раз и представляет собой утверждение тезиса о невозможности понять не только чужую культуру, но и собственную, находясь внутри ее: все в ней слишком привычно, так что невозможно себе представить, чтобы когда-нибудь стало (или было) по-другому.

Что главное в труде Шпенглера? Вовсе не апокалиптические предсказания, которые прежде всего усмотрела в нем публика и которым книга и обязана своим шумным успехом. Громких и грозных прорицаний конца здесь нет. Да и пессимист ли тот, кто скажет собеседнику: «Друг мой, через сто лет нас с тобой не будет на свете»?