Закат Западного мира. Очерки морфологии мировой истории. Том 2

Конституция Драконта, эта πάτριος πολιτεα олигархов, была, точно так же как и строго патрицианское право XII таблиц, создана знатью[397] уже в глубине античного позднего времени при полностью развитой власти города и денег, однако, поскольку они были направлены против того и другого, уже очень скоро их вытеснило право третьего сословия, право «не наших» (Солона и трибунов), являвшееся в не меньшей степени сословным правом. Борьба двух прасословий за право регулирования права наполняет всю западноевропейскую историю от раннеготической борьбы вокруг приоритетности светского либо канонического права и до не завершившейся еще и сегодня – по вопросу о гражданском браке

[398]. Тем не менее схватки, кипевшие вокруг конституции начиная с конца XVIII в., доказывают, что третье сословие, которое, согласно знаменитому замечанию Сьейеса (1789){625}

, «было ничем, однако могло быть всем», во имя всех прочих взяло законодательство на себя, сделав его буржуазным совершенно в том же смысле, в каком готическое законодательство было аристократическим. Как уже отмечалось, в наиболее неприкрытой форме право как выражение силы выступает в правовом межгосударственном регулировании, в мирных договорах и в том праве народов, о котором еще Мирабо отозвался, что это есть право сильного, соблюдение которого возлагается на слабого. В права такого рода отливается весьма значительная часть всемирно-исторических решений. Права эти и оказываются конституцией (Verfassung), в которой сражающаяся история продвигается вперед, поскольку она не возвращается к наиболее первоначальной форме борьбы при помощи оружия, духовным продолжением которой является всякий имеющий силу договор с теми следствиями, что в него закладывались. Если политика – это война, проводимая иными средствами, то «право на право» является добычей партии, одержавшей победу.

7

В соответствии с этим становится ясно, что в высших слоях истории за превосходство борются две великие жизненные формы – сословие и государство: оба они являются потоками существования с великой внутренней формой и символической силой,

оба исполнены решимости сделать свою собственную судьбу судьбой всего в целом. Вот в чем смысл противоречия между социальным и политическим руководством историей, если рассматривать его на глубинном уровне, не обращая никакого внимания на расхожие представления о народе, экономике, обществе и политике. Социальные и политические идеи разделяются лишь с началом великой культуры, причем на первых порах – в явлении подходящего к своему завершению феодального государства, где сеньор и вассал представляют собой социальную, государь и нация – политическую сторону. Однако как ранние социальные силы, знать и духовенство, так и поздние – деньги и дух, а также восходящие в растущих городах до колоссальной силы профессиональные группы ремесленников, чиновников и рабочих – все желают, всякий для себя, подчинить государственную идею собственному сословному идеалу или, чаще, – сословным интересам. И так разгорается, начинаясь от национального организма в целом и доходя до сознания каждого отдельного человека, борьба за границы и притязания, исход которой в крайних случаях полностью превращает одну величину в игрушку другой[399].