Заклинатель змей. Башня молчания

Бурхани огорчен. Он даже захворал, несчастный. Он мог судить об Омаре по десятку четверостиший, дошедших из Бухары. И вновь и вновь мусолил их мысленно, расчленяя на строки, на слова, стараясь найти в них изъян. Вот, например:

Нет благороднее растений и милее,

Чем черный кипарис и белая лилея:

Он, сто имея рук, не тычет их вперед,

Она молчит, сто языков имея.

Чепуха! На что он тут намекает? На кого? И разве у дерева есть руки, а у цветка - язык? Если под руками подразумеваются ветви, то все равно у кипариса их не сто, а гораздо больше. Несуразность! То ли дело - известный бейт самого Абдаллаха:

Рустам из Мазандерана едет,

Зейн Мульк из Исфахана едет...

Сразу понятно, кто едет, откуда...

И все же, похоже, этот Омар - человек вредоносный. Ядовитый. Понаторел, должно быть, при хакане в хитрой придворной возне. Иначе бы как он попал в Исфахан? Там, в Заречье, лукавый народ. Берегись, Абдаллах! Он конечно, уже в пути замыслил худое. Оттеснит, отнимет хлеб. И откуда на нашу голову эти молодые и хваткие?

О боже! Столько терпеть. Угождать султану. Визирю. Ублаготворять их родичей, даже слуг. Трепетать под их глазами, с глупой усмешкой сносить их злые насмешки. Быть вечно в страхе на собраниях (хлеб в глотку не лезет!), - а вдруг повелитель потребует сказать экспромтом стих, подобающий случаю? И потому день-деньской держать наготове мозг, как натянутый лук, тупея от неослабного напряжения. Ради чего? Ради места. И - хлоп! - его потерять?

...Понятно, с какой тревогой, теряя и подбирая на ходу сандалии, Бурхани побежал к визирю Низаму аль-Мульку, который как раз беседовал с приезжим.

Он даже споткнулся на ровном месте, услышав благодушный голос визиря:

- Весь Нишапур с округой принадлежит тебе...

«Ого! Так сразу?

Хорош, собачий сын! И держится с достоинством. В меру свободно, спокойно, без раболепия, но с должной учтивостью. Ишь, как благосклонно озирает визирь его красивую рожу. С виду скромен, чуть ли не наивен. Будто у него и нет ничего на уме, кроме звезд. Но Абдаллаха ты не обманешь, прохвост! Он видит тебя насквозь. Знаем мы вас, прощелыг. Сейчас поднесет визирю хвалебную оду - касыду, и мне придется надеть колпак бродячего монаха».

Но - каково? - Омар ответил простодушно:

- Я не думаю о власти, о приказаниях и запрещениях народу. Лучше вели ежегодно выдавать мне жалование.

«Хитер! Цену себе набивает».

- Идет, - кивнул визирь одобрительно. - Из доходов того же Нишапура будешь получать... десять тысяч динаров. Доволен?

«А я получаю тысячу двести...»

- Да благословит тебя аллах, - поклонился Омар. - Я и мечтать не смел о такой огромной сумме. Что ж, вся она пойдет в дело. Мне больше не на что тратить деньги - ни жен, ни детей, ни конюшен, ни лошадей. И еще: нельзя ли снять икту с мастерской моего отца?

- Кто иктадар?

- Бей Рысбек.

- А! Знаю. Он здесь сейчас. Будь по-твоему, снимем.

«Пропал! - возликовал Абдаллах. - Ты пропал, Хайям. Ты уже умер. Бей Рысбек, он тебя... ведь это - Рысбек!»

- Пишет ли наш одаренный друг касыды? - с медовой улыбкой спросил он Омара, когда, покончив с делами, все сели за скатерть.

- Нет.

- Почему?

«И верно - почему? - подумал Омар удивленно. - Сумел бы. И сразу угробил этого стихоплета и всю его братию. Но...»

Но кровь у него, при ясном, звеняще-студеном уме, была обжигающей. Несчастный характер! Хуже не бывает.

- Для писания хвалебных од, я полагаю, нужно иметь... спокойную, холодную кровь, ум же - этакий... восторженно-пылкий, что ли, горячий, как у вас. Я устроен по-другому.

- Чем же тогда, - поразился «эмир поэтов», - наш молодой одаренный поэт снискал благосклонность хакана? «Чем? - хотел сказать Омар, сразу увидев, к чему клонит придворный. - Я заменил хакану его охотничью породистую суку, когда та околела».

Но сказал он иное, тоже не ахти что приятное:

- Разве цветистое пустословие - единственное средство заслужить чью-то благосклонность?

- Воспеть достоинства царя - пустословие?! - Бурхани обратил ошалелый взгляд к визирю. Слышишь, великий? Но тот похмыкивал, ел - и молчал. Молчал - и слушал.

- Нет, если есть, - вздохнул Омар.

- Что?!

- Достоинства.

Абдаллах чуть не подавился куском, который перед тем сунул в рот.

- Но царь... уже по рождению... тень аллаха... и нам надлежит... так испокон веков у нас заведено...

Омар - сухо:

- И продолжайте! Я не поэт. В вашем смысле. Я всего лишь бедный математик.

Через час «эмир поэтов», весьма довольный оборотом событий, зло нашептывал бею Рысбеку:

- Пропал, несчастный! Ты пропал, уже умер. Твоя икта в Нишапуре закрылась.

- Э-э... - только и мог произнести лихой воитель, сразу обвиснув в усах и плечах.

- Гаденыш с зелеными глазами, наш новый звездочет, оказался сыном твоего кормильца.

- Э-э. Знал бы... еще тогда...

- Теперь не тронешь! У него великий покровитель. Сам великий визирь.

- Э-э. Сам Низам? - Туркмен со скорбью оглядел свое огромное брюхо. - Как же быть? - спросил он плачуще. - Опять на лошадь? Я и не залезу уже на нее. Нет, нет! Пойду к визирю. Пусть я сам для войны непригоден, зато у меня триста сабель. Откажут в икте - обижусь, уйду в Бухару.