Заклинатель змей. Башня молчания

Нестерпимо! «Видно, я начинаю сходить с ума, как Омар Хайям». Визирь облачился в простой халат, надвинул на глаза степную лохматую шапку - тельпек, взял с собой переодетых телохранителей и велел открыть калитку в громоздких, из тесаных бревен, воротах.

И на регистане - площади, засыпанной щебнем и примыкающей к дворцу, - обнаружил то, чего хуже не может быть на Востоке. Хуже оспы, чумы и холеры. Базар не торговал! Народу, как всегда, много. И все, как им положено, в своих обычных лохмотьях. Но отодвинул в сторону горшки и чаши гончар. Отодвинул и не смотрит а них. Пусть растопчут, черт с ними. Селянин сидит на связке дров, не думая ее развязывать. Другой, понурившись, пытается оторвать толстую нить на мешке с зерном и никак не оторвет. Обозлившись, хватается за нож. Хлебник, развернув скатерть с лепешками в большой плоской корзине, не глядя, берет и передает бесплатно лепешки соседям, и те не глядя, берут и нехотя жуют.

И водонос, не глядя, пустил по кругу мех с водой. Поденщики бесцельно потряхивают кайлами, топорами и мотыгами, чертят ими на пыльной земле, царапая утоптанный щебень, треугольники и квадраты. Городских проныр-перекупщиков, что обычно перехватывают у крестьян, приехавших на базар, провизию оптом и продают в розницу, тех и вовсе не видать! Светопреставление. И все молчат. Молчат!

Кто известил их, что сегодня в царском дворце будут судить Омара Хайяма?

- Почем халва? - спросил неузнанный (или узнанный?) визирь у торговца сластями.

- Халва? - задумчиво переспросил тот. - А, халва. - И яростно рявкнул: - Какая халва? Нашел время! Иди отсюда.

Тому, на чьем столе надтреснутый кувшин

С водой несвежею и черствый хлеб один,

Приходится пред тем, кто ниже, гнуться

Иль называть того, кто равен, «господин».

- Но, если хочешь, бери так, - сказал примирительно торговец сластями. - Все равно жизнь не станет слаще.

Как долго пленными нам быть в тюрьме мирской?

Кто сотню лет иль день велит нам жить с тоской?

Так в чашу лей вино, покуда сам не стал ты

Посудой глиняной в гончарной мастерской!

Нет, не все тут молчат! По углам площади, там и сям, поодаль, идут скупые разговоры.

Скажи, за что меня преследуешь, о небо?

Будь камни у тебя, ты все их слало мне бы!

Чтоб воду получить, я должен спину гнуть,

Бродяжить должен я из-за краюхи хлеба.

- Когда ввели новый календарь, чуть полегчало. А теперь все опять завертелось по-старому...

Прекрасно воду провести к полям,

Прекрасно в душу свет впустить - в отраду нам!

И подчинить добру людей свободных

Прекрасно, как свободу дать рабам.

- Мы, простонародье, до сих пор не имели своего голоса. Могли только в баснях, песнях и молитвах, придуманных другими, изливать радость и горе. Фердоуси? Он был велик, спору нет, но он воспевал царей. Треть жизни ухлопал, чтоб их прославить. А найдите у Омара хоть строчку... он развенчивает их, где может.

Венец с главы царя, корону богдыханов

И самый дорогой из пресвятых тюрбанов

За песнь отдал бы я, за кубок же вина

Я б четки променял - цепь черную обманов.

- И только-только мы обрели в Омаре свой голос, как нас уже хотят его лишить.

Попрекают Хайяма числом кутежей

И в пример ему ставят непьющих мужей.

Были б столь же заметны другие пороки -

Кто бы выглядел трезвым из этих ханжей?

- А мы - молчим. Почему? Государство держим на себе! Рухнет без наших рук.

Восстань! Пригоршню праха кинь в очи небесам,

Конец надеждам, страхам, молитвам и постам!

Люби красу земную, земное пей вино, -

Никто не встал из гроба, но все истлели там.

Визирь, потемнев, поспешил во дворец. Нельзя! Опасно. Им дай только повод: всю столицу разнесут. Надо успеть исправить то, что еще можно исправить.

* * *

Что ж, судите! Чем вы можете меня запугать? Как же вы плохо знаете Омара Хайяма...

Отнимете дом в Нишапуре, скудный скарб? Берите! Это вы, случайно разбив дешевую миску, обливаетесь слезами, будто вас постигло великое бедствие. А я готов сам свалить все в кучу и сжечь вместе с домом, если вещи станут мне в тягость.

В темницу хотите упрятать? Хе! Разве я и без того с детских лет не в темнице? Сажайте. Будет чуть теснее, и только. Те же глухие стены, которые не пробьешь головой, и те же глухие душою смотрители, которых не прошибешь человеческим словом. Тюрьмою нас, на Востоке, не удивишь. Сидел в тюрьме великий Абу-Али ибн Сина. Сидел великий Абу-Рейхан Беруни. Отсидит свое и Омар Хайям. В одиночестве? Пусть. Для бесед мне достаточно самого себя. Это вы, сойдясь во множестве в круг, не знаете, что друг другу сказать, и несете всякую чушь, - ведь сказать-то нечего.

Снимете голову? Снимайте! Раз уж у вас есть такое право. Я не дрогну. Ибо мне - не страшно.

Человек рождается от других и живет для других, но умирает каждый за себя. И другие, хоть они вдрызг разбейся, не могут вернуть его к жизни, когда приходит срок. Ускорить смерть - на это вы способны. Но ведь она все равно неизбежна! Десять лет раньше, десять лет позже... что из того? И мало ли людей умирает, едва родившись...

Так какой же в этом этический смысл - торопить, подменять событие, которое и без вас произойдет в свое время?