Заколдованная рубашка

- Мы съездим туда вместе, душа моя, - сказала Эсперанс. Она взяла Александру Николаевну под руку. - Кстати, у меня есть к вам небольшое дело...

Обе дамы отошли в глубь сада, за густолиственное лимонное деревце.

- Записка? - чуть слышно спросила Александра Николаевна.

- Она у меня, - отвечала так же тихо Эсперанс.

- Он сам передал ее вам?

- Да. В Генуе. Я только что приехала оттуда.

- Почему он хочет, чтобы этим занималась именно я?

- Меня уже знают и, наверное, за мной следят. Он сказал: "Русская не вызовет подозрений". Он сказал еще, что всецело доверяет моим друзьям.

Александра Николаевна смотрела на Эсперанс, что-то обдумывая.

- Передайте ему: я постараюсь сделать все, что от меня зависит, сказала она наконец. - Кажется, у меня будет возможность переправить туда все необходимое. Нашлась связь.

- На воле?

- Нет, там. Но это еще не наверное. Это должно выясниться в ближайшие дни.

- Поторопитесь. В конце месяца праздник святого Теренция. В Риме охотно пользуются этим днем для казней.

- Я помню об этом каждую минуту, - шепнула "Ангел-Воитель".

- Вот, возьмите. Спрячьте.

Александр Есипов, сидевший по другую сторону лимонного деревца, увидел, как "Ангел-Воитель" быстро сунула за корсаж свернутую в трубочку бумажку. Снова раздался шелест шелковых юбок, и обе дамы вернулись к гостям. По их беспечному виду никто не смог бы предположить, что минуту назад они вели такой отнюдь не женский разговор.

Александр Есипов чувствовал величайшую растерянность и неловкость. Что делать? Выйти и тотчас же признаться обеим подругам, что он все слышал, или промолчать? А если скрыть, - это низко, он уподобится папским шпионам, он, выходит, просто подслушивал! Александр не знал, на что решиться. Наконец он решил про себя: сию же минуту признаться во всем Александре Николаевне, но сделать это с глазу на глаз, в отсутствие Эсперанс.

Он вышел из своего убежища, отвел в сторону хозяйку дома.

- Я... мне надо что-то сказать вам, - пробормотал он, пылая и не глядя на нее. - Знайте, я все слышал. Я сидел вон там, - стремительно сказал он.

У Александры Николаевны чуть дрогнули ресницы.

- И... и что же вы поняли из этого разговора? - тихо спросила она. Кажется, в эту минуту ей больше всего хотелось рассмеяться над красным, ошарашенным собственной смелостью мальчиком.

Александр нагнулся к ней:

- Я понял, что вы намерены совершить что-то смелое и опасное, что вам понадобится помощь, что, может быть, и я мог бы вам пригодиться, - выпалил он единым духом.

Это пришло к нему внезапно, как вдохновение. Кровь шумела у него в ушах. Что-то она скажет?

Александра Николаевна смотрела на него. Прикидывает его силы?

- Я все могу. - Голос Александра стал совсем детским. - Честное слово, я очень сильный.

- Что ж, это дельно, - промолвила, словно про себя, Александра Николаевна. - Хотите послужить? - обратилась она уже прямо к Александру.

Тот рванулся:

- Располагайте мной, моим временем, моей жизнью!

- Нет, нет, что вы, не мне надо служить, - как будто даже испугалась Александра Николаевна. - Не мне, но прекрасному, благородному делу. Надо спасти человека, преданного Италии, защищающего ее свободу, ее идеи, человека, одаренного блестящими талантами, которого папа приговорил к смертной казни...

- Располагайте мной и моей жизнью! - снова повторил Александр.

19. УЗНИК ТЮРЬМЫ САН-МИКЕЛЕ

Воздух Рима насыщен подозрительностью, недоверием людей друг к другу, человеческой низостью. Воздух отравлен предательством, шпионажем, сыском. Во славу всесильного владыки церкви и светской власти - папы Пия IX шпионят монахи и чиновники, офицеры и торговцы, содержатели гостиниц и парикмахеры, портные и привратники. Священники без всякого стеснения выдают тайну исповеди, кураторы подсматривают, какие книги читают студенты, подслушивают в аудиториях, в кабачках, на улицах, о чем говорит молодежь. Слова "свобода", "независимость", "объединение Италии" - слова запретные. За них - преследования, тюрьмы, казни. А имя Гарибальди! Со всех церковных кафедр несутся проклятия еретику, нечестивцу, возмутителю. Гарибальди и тем, кто с ним, грозят вечными муками в аду, на нем и на его людях лежит проклятие самого папы! А если попадется в руки попов верный соратник Гарибальди, его бросают в тюрьму и обращаются с ним хуже, чем с самым отъявленным злодеем.

Так думал Бруно Пелуццо, машинально отсчитывая шаги по каменным плитам тюремного двора. Было самое начало апреля, но здесь, во дворе замка Сан-Микеле, не было ни травки, ни былинки, по которой можно было бы угадать весну. Камень, камень, всюду камень - серо-желтый, в трещинах, в каких-то рыжих, точно засохшая кровь, подтеках. За многие месяцы своего заключения Пелуццо успел изучить уже каждую извилину, каждый подтек на стене, окружающей двор, и на стенах самой тюрьмы. И сколько шагов он делает за десятиминутную прогулку, Бруно тоже успел сосчитать. От двери камеры до железной двери, выходящей во двор, - шестьдесят восемь шагов. От железной двери до поворота - тридцать шесть. От поворота снова до железной двери - те же тридцать шесть. Так и проходит прогулка.