Закон Дарвина

– Прищемил, блин, – плаксиво ответил Петька. – Больно же!

– Представляю, – согласился Верещаев.

– Это из беженцев девчонки, – зачем-то пояснил Петька, забираясь на камень с ногами.

– И давно у тебя с ними? – поинтересовался Верещаев. Петька сделал честные глаза:

– Только сегодня познакомились. Мы с дядей Игорем дом там чинили… – Он неопределенно махнул рукой. – А они помогали.

– А теперь ты им решил помочь стать мамами? – уточнил Верещаев. Петька пожал плечами:

– А чего?

– Да в том-то и дело, что я не против… – Верещаев сел на край глыбы.

И все решил именно в этот момент…

…Петька выслушал Верещаева спокойно, только немного побледнел – стало видно в темноте.

– Страшно? – спросил Верещаев. Петька помотал головой и искренне ответил:

– Нет. Просто… волнуюсь.

– Пойдешь? – вздохнул писатель-разведчик. – Я не приказываю, ты не думай…

– Пойду, – ответил тихо мальчишка.

– Не ходи, – попросил вдруг Верещаев. – Не вернешься.

Петька промолчал. Молчал и Верещаев, и туман полз из низины длинными осторожными языками, светился в темноте, замирал, крутился спиралью, полз снова… В той стороне, где был Воронеж, царила темнота – наверное, опять вырубили электричество, его подавали теперь по пять-десять часов в день. Потом за спинами людей хрустнула ветка и послышалось унылое «Сплюууу… сплюууу…» совы-сплюшки – и Петька повернулся на камне.

– Помните, – сказал он тихо, – как там пелось? « Мой стяг был выше вражьих стягов на целый миг!» Вот так.

– Ты романтик, мальчик, – ответил Верещаев и ссутулился.

– Нет, – возразил Петька почти холодно. – Я помню, как это – грязь и холодно спать в переходе, Ольгерд… – Он назвал своего бывшего учителя по имени. – А теперь подумай сам – могу ли я хотеть, чтобы вся страна стала таким переходом… заплеванным и в рекламных объявлениях, на которые глядишь – и от тоски хочется выть.

Верещаев прикрыл лицо руками. Мальчишка пересел ближе и продолжал:

– Я пойду. И я постараюсь вернуться. Я очень постараюсь.

– Очень малы шансы, – глухо ответил Верещаев. – Очень долгий путь. И очень нужно сделать это. Очень, Петь… Очень.

– Русские играют только с малыми шансами, иначе скучно, – ответил Петька и шкодливо улыбнулся в тридцать два зуба в ответ на взгляд отнявшего руки от лица взрослого мужчины. – Я пойду и вернусь. И я узнаю, что там и как. Может, не скоро, но я вернусь, Ольгерд… – Он встал на камне и протянул руку к слабо светящемуся небу. Сказал вдруг просто и без пафоса, словно о естественном: – Я бессмертен. Разве нет?..

«…Я не знаю, – подумал Верещаев хмуро, играя на столе карандашом. – Я не знаю. Я не знаю даже, жив ли ты. Я каждый раз, отправляя кого-нибудь, не знаю, жив ли он. Или она. Но твой путь особый – несколько тысяч километров по стране, где все рушится и валится и для многих ты – цель. А в конце пути – лагерь, из которого еще надо будет выбраться потом

».

В штабной избе сидели Ярцевский, Ментило, Прохоров, Земсков и Верещаев. Федосов был на патрулировании, Пешкалев еще не вернулся из своей загадочной московской поездки. Кроме этих пяти человек тут же присутствовал Шукаев – мэр Воронежа приехал еще с утра, ничего никому не объяснил, кроме Ярцевского, и теперь пришел на совет, как будто так и надо.

Говорил Ярцевский. Почти все из сказанного им Верещаев знал, потому что именно его люди – дети и взрослые – добыли эти сведения за последние две недели. В голове безостановочно и нелепо крутилась строфа из песни Щербакова:

…Помнишь кофейню в Сохо?Конечно, помню – да толку что?Рыба, мне очень плохо.Мне даже хуже, чем только что…

И с ней ничего нельзя было поделать, не вытолкнуть из мозга…