Закон Дарвина

Верещаев стоял в каком-то метре перед ними, держа в руке у бедра «ПМ».

Переулок был пустынен.

– А ну, стой, – произнес он мирно. Вздохнул и продолжил негромко: – Ребятки, вы за мной не ходите и не бегайте, не надо. А то ведь я рассержусь и шлепну вас прямо возле божьего храма, – он чуть кивнул на купола за деревьями, – некрасиво как-то выйдет, правда? И не надо шутить, – его голос стал почти ласковым, – вы по сравнению со мной котятки рядом с бирюком. Идите своей дорогой, а я пойду своей…

Замешательство на лицах казачат сменил испуг, который потом вдруг переплавился в решимость.

– А мы вас… – начал тот, что постарше, с типичным чубом из-под фуражки. – Мы вас узнали. Вы писатель.

– Я узнал, – тихо добавил второй, ниже ростом и хлипче. – Я ваши книжки читал… Вы Верещаев. Ольгерд.

– Ну я Верещаев, Ольгерд. – Верещаев не убирал пистолет. – Дальше что? Кстати, казачатки, придется мне вас и правда шлепнуть обоих, раз уж мы так хорошо знакомы…

Парни чуть попятились, но остались стоять.

– Мне ваши книжки нравились… нравятся… – по-прежнему тихо сказал второй. – И мне, и Андрюхе, – он кивнул на чубатого, – хотя он мало читает. Ну и мы подумали… не может быть, чтобы вы… тоже…

Верещаев посмотрел в глаза обоим парням. Одному. Второму. Одному. Второму.

– Идите, – буркнул он, убирая пистолет. Казачата дернулись… и тут же Андрюха спросил растерянно и сердито:

– И чего – все?!

– Ишь ты, – непонятно произнес Верещаев, – их живыми отпускаешь, а они еще чего-то хотят…

– А нам, может, неважно – живыми или как! – запальчиво выкрикнул казачонок.

– Ну и дураки, – мирно возразил Верещаев. – На вашем месте я бы карьеру делал. Вы молодые. Вам новая власть будет доверять. Чего еще-то.

– Ах ты… – багровея, Андрюха шагнул на поднявшего брови Верещаева. Но его приятель поймал разъяренного казачонка за руку:

– Стой, погоди… Карьеру? – он чуть прищурился. Верещаев кивнул:

– Ее, родимую.

– Пошли, Андрюх. – Младший казачонок потянул за собой рвущегося в бой старшего.

– Да куда пошли, ты что, не слышал… – рвался тот бить морду иронично следящему за ним мужчине.

– Это ты ничего не слышал, дундук, – тихо сказал младший. – А что слышал – того не понял, я тебе потом объясню, по дороге… – и махнул рукой Верещаеву: – Мы пошли. Карьеру делать. А вы проследите за ней?

– Да уж как-нибудь, – лениво ответил писатель. И мальчишеским шагом – пружинисто и легко – зашагал дальше по переулку…

…Неожиданно выяснилось, что Щупак дома не один. В мягком кресле около низенького стола сидел и пил кофе тощий длинный молодой мужик с козлиной бородкой. Увидев Верещаева, бородатый невероятно оживился и несоразмерно густым басом изрек, приветственно поднимая чашку:

– Здрав буди, словоблуд языческий.

– О как. – Верещаев, остановившись на пороге, склонил голову набок. Щупак, хмыкнув, обошел его и плюхнулся в другое кресло, сделал приглашающий жест к третьему, но Верещаев покачал головой и продолжил: – Это за что ж вы меня так, батюшка Георгий?

– А что, истина глаза колет? – осведомился бородатый. И тяжело вздохнул: – Да только не батюшка я ныне. Расстрижен еси…

– Это за что же? – вкрадчиво и непонятно уточнил Верещаев. Экс-священник потупился, а Щупак не без удовольствия сообщил:

– За проповедь, произнесенную перед пришедшими с визитом дружбы функционерами ООН. Жорка почтил их словами…

– …О Господи, Господи, многогрешен и окаян… – пробормотал бородатый. Щупак невозмутимо продолжал:

– …«Мудозвонное собрание», «кимвалы пустоголовые», «смрадь вавилонская»… Но особенно запомнилось мне окончание речи, ознаменованное блестящим эпитетом «офедроном ослиным рожденные».

Верещаев захохотал – искренне и громко. Щупак тоже смеялся. Экс-священник снова вздохнул и, подняв голову, пояснил:

– Зол был и пламенем пыхал… А кто их, между прочим, – перешел он на нормальную речь, – заставлял закрывать церковный приют? Мол, «мракобесное и ортодоксальное воспитание, не соответствующее реалиям свободы личности». Приют-то помнишь? – уточнил он у подобравшегося Верещаева.

– Еще бы ему не помнить, ты ж его два года назад оттуда кадилом изгонял, – усмехнулся Щупак.

Верещаев отрывисто и серьезно спросил:

– Дети где?

– Далеко, – вздохнул священник, – однако не в тех местах, куда их эти паскудцы отправить хотели, – и неожиданно подмигнул Верещаеву, но тут же перекрестился и потупил глаза.

– А самое главное, – продолжал Щупак, – что на следующий день Жорка, чтобы доказать бессилие расстрижения, публично проклял новенький гей-клуб на набережной. А ночью клуб чего-то сгорел…

– Ай-ай, как же вы так? – осуждающе покачал головой Верещаев, пристально глядя на священника. – Может, вы и в непогрешимость ООН не веруете?

– Не верую, – сокрушенно вздохнул тот. Верещаев уточнил:

– А вот… перевалочную базу, например, проклясть не пытались?

Священник посмотрел в глаза писателю.

– Да пока нет… – медленно начал он. – Вот сил у Господа намолю – глядишь, и прокляну…

– Ну, тогда плесни-ка мне кофейку, атаман, – обратился Верещаев к Щупаку, садясь в кресло. – Говорить будем.

* * *