Закон и женщина

Я отвечала на это кратко и учтиво, но в душе решила, что она не войдет в дверь моего дома, когда приедет навестить меня. Она была мне противна. Когда женщина продает себя мужчине, этот позорный поступок, по моему мнению, одинаково ужасен, совершается ли он с освящением церкви и закона или без оного.

Когда я сижу теперь у моего письменного стола, припоминая прошлое, майор и его жена изглаживаются из моей памяти, и мое внимание сосредоточивается на сцене, которой я заключу мой рассказ.

Действие происходит в моей спальне. Действующие лица (оба в постели, если вы извините их) — я и мой сын, которому уже три недели. Мой добрый дядя Старкуэзер скоро приедет в Лондон, чтобы окрестить его. Миссис Макаллан будет его крестной матерью, а его крестными отцами будут Бенджамен и мистер Плеймор. Желала бы я знать, пройдут ли крестины моего ребенка веселее, чем прошла моя свадьба?

Доктор только что ушел от нас несколько встревоженный на мой счет. Он нашел меня, как всегда в последнее время, полулежащей в моем кресле, но в этот раз он заметил во мне симптомы слабости, показавшиеся ему необъяснимыми, и предписал мне лечь в постель.

Я не сказала ему, что удивившие его симптомы были следствием двух причин — беспокойства и сомнения.

В этот день я наконец собралась с духом и решилась исполнить обещание, которое дала мужу в Париже. Юстас уже знает, как было отыскано признание его жены, знает, что это признание, по мнению такого авторитетного лица, как мистер Плеймор, может послужить средством для его публичного оправдания в суде, и, главное, знает, что наши открытия хранились до сих пор в тайне от него ради его спокойствия и из снисхождения к памяти его покойной жены.

Эти необходимые признания я сделала мужу не устно — когда настало время, у меня не хватило духу заговорить с ним о его первой жене, — но посредством письменного рассказа, основанного преимущественно на письмах ко мне Бенджамена и мистера Плеймора. Он уже имел достаточно времени, чтобы прочесть мой рассказ и чтобы подумать над ним в уединении своего кабинета. Я жду с роковым письмом в руке услышать его решение. Свекровь моя ждет в соседней комнате.

Проходит еще десять минут, а его все нет. Чем долее я жду, тем сильнее мучают меня сомнения. Самое обладание письмом при расстроенном состоянии моих нервов тяготит меня. Мне противно держать его, мне противно видеть его. Я беспокойно перекладываю его с места на место на постели и все никак не могу забыть о нем. Наконец мне приходит странная фантазия. Я беру письмо и кладу его под ручку спящего младенца и, соединив таким образом это странное признание с младенческой прелестью и невинностью, как будто очищаю и освящаю его.

Проходит еще полчаса, и наконец на лестнице слышатся шаги Юстаса. Он тихо стучит в дверь и входит в комнату.

Он смертельно бледен, и мне кажется, что на лице его видны следы слез. Но он ничем не выдает своего волнения, когда садится возле меня. Я понимаю, что он ради меня не шел ко мне, пока не овладел собой.

Он берет мою руку и нежно целует меня.

— Валерия, — говорит он, — я должен попросить у тебя еще раз прощения за то, что я говорил и делал в былое время. Если я не понял ничего другого, дорогая моя, я понял, по крайней мере, то, что доказательство моей невиновности отыскано и что я обязан этим исключительно мужеству и преданности моей жены.

Я молчу, вполне наслаждаясь счастьем слышать эти слова и видеть любовь и благодарность, которыми светятся его глаза. Потом я собираюсь с духом и задаю вопрос, от которого зависит наше будущее.

— Ты хочешь прочесть письмо, Юстас?

Вместо того чтобы ответить прямо, он начинает расспрашивать меня.

— Письмо у тебя?

— У меня.

— Запечатанное?

— Запечатанное.

Он молчит, обдумывая то, что намеревается сказать.

— Позволь мне увериться, что я понимаю свое положение, — продолжает он. — Положим, что я решусь прочесть письмо…

Я прерываю его. Я знаю, что я обязана воздерживаться от выражения своих чувств, но в этот раз я не в силах исполнить свою обязанность.

— Милый мой, не читай письма, пощади себя…

Он останавливает меня.

— Я думаю не о себе, — говорит он. — Я думаю о моей покойной жене. Считаешь ли ты, как и мистер Плеймор, что если я откажусь от публичного оправдания себя в течение своей жизни, если я оставлю письмо нераспечатанным, то я пощажу этим память моей покойной жены?

— О, Юстас, в этом не может быть сомнения!

— Искуплю ли я этим хоть сколько-нибудь страдания, которые неумышленно причинил ей во время ее жизни со мной?

— Да, да!

— Но будешь ли ты довольна мной, Валерия?

— Да, милый мой.

— Где письмо?

— В руке твоего сына, Юстас.

Он переходит на другую сторону постели и подносит к губам розовую ручку младенца. Он стоит так несколько минут в грустном совещании с самим собой. Я вижу, что его мать тихо отворяет дверь и следит за ним, как и я слежу за ним. С тяжелым вздохом он опускает ручку младенца на запечатанное письмо и этим как бы говорит: я оставляю его тебе!