Закон Моисея (ЛП)

На протяжении трех дней я находился в своей комнате наедине с едой, которую мне приносили, несколькими карандашами для письма и разлинованным блокнотом. Никто не хотел, чтобы я рисовал. Они хотели, чтобы я говорил. Писал в блокноте. Писал и писал. Чем больше я писал, тем счастливее они становились, пока не прочитали то, что я настрочил, и не пришли к выводу о моем негативном отношении и нежелании сотрудничать. Но слова давались мне тяжело. Если бы они позволили мне рисовать, я смог бы выразить свои мысли и чувства. Мне дали указание вести дневник всех своих чувств. Меня просили объяснить, что произошло в доме моей бабушки в День благодарения. Вроде бы есть такая песня о бабушке и Дне благодарения? Уверен, что была, и я по нескольку раз писал ее слова в блокноте, который они предоставили мне.

«Мимо речки в лесной чаще бабушка плутала. Но полиция ее спасла и меня увезла из этого долбанного города, наполненного бледнолицыми». 

Это было бессердечно — писать такое о своей бабушке. Но они не имели никакого права что-либо знать о Джи. И я держал ее при себе. Если я должен вести себя как придурок, чтобы они отстали от меня, то так тому и быть.

За всю мою жизнь она была единственным верным и надежным человеком. И она ушла. А я не смог ее найти. Ее не было с остальными, которые ждали меня на другой стороне, желая пройти. И я не знал, какие испытывал чувства по этому поводу. Впервые в жизни Джи оставила меня.

Карандаши, которыми я должен был писать, длинною были не больше пары дюймов. Я едва мог держать их между указательным и большим пальцем. Вероятно, это сделано для того, чтобы затруднить их использование в качестве оружия против самого себя или кого-то еще. И карандаши были тупыми.

После моей попытки шокировать их своей неуместной веселостью, я больше ничего не написал. На третий день я прекратил рисовать на стенах. Когда с карандашами было покончено, и от них ничего не осталось, я сел на матрас в углу и стал ждать.

Пришло время обеда и санитар по имени Чез, крупный чернокожий мужчина с намеком на гавайский акцент в голосе, был легок на помине. Я предполагал, что они поручили меня ему, потому что он был крупнее, а его кожа темнее. Всегда очень осмотрительны в этом плане. Назначить черного мужчину другому черному мужчине. Типичный менталитет белых. Особенно в Юте, где на тысячу жителей приходился всего один черный. Или что-то в этом роде. На самом деле, я не имел никакого представления, сколько чернокожих проживало в Юте. Я только знал, что их было не так уж и много.

Чез от изумления встал как вкопанный, и поднос с моим обедом шлепнулся на пол.

Джорджия

Они забрали Моисея в очень далекую больницу. Два часа пути из Левана до Солт-Лейк. Они увезли Моисея и его бабушку в одной машине скорой помощи, и я очень боялась за него, но потом поняла, что он не был в сознании. Они сказали, что он сопротивлялся.

Они сказали, что понадобилось три мужчины, чтобы удержать его. И они вкололи ему успокоительное.

Я услышала слово «сумасшедший». Псих. Убийца. Да, и это слово тоже. И они забрали Моисея.

Все только и говорили о том, что он убил свою бабушку, съел кусок пирога, приготовленного ко Дню благодарения, а затем раскрасил весь дом. Но даже несмотря на то, что я была напугана тем, что увидела, я не верила в это.

Они провели целое расследование ее смерти, но никто так ничего мне и не сообщил.

Моисей не смог присутствовать на похоронах бабушки. Зато смогла вся ее многочисленная семья, и они плакали так, словно сами убили ее. Они сидели на скамьях в часовне Левана, но не было ни воспевания, ни восхищения достойно прожитой жизнью, хотя Кейтлин Райт заслуживала этого. Она пережила большинство своих друзей, но не всех. Присутствовал весь город, хотя мой злой разум обвинял многих, кто желал занять первые ряды на разворачивающуюся перед ними драму под названием «Моисей Райт». Мать и сын — два сапога пара. Моисей возненавидел бы такое сравнение.

Джози Дженсен играла на фортепиано, и это была единственная вещь, которую я хорошо запомнила. «Аве Мария», предложенная специально в честь Кейтлин. Джози была своего рода знаменитостью в городе из-за ее музыкальных способностей. Она была всего на три года старше меня, и я ей восхищалась. Она воплощала в себе все, чего не было у меня. Спокойная, добрая. С хорошими манерами. Женственная. Музыкально одаренная. Но теперь у нас было кое-что общее. Мы обе обрели любовь, а затем потеряли ее, хотя обо мне этого никто не знал. Нас видели с Моисеем вместе, но ни единая душа не догадывалась о том, что я на самом деле чувствовала.