Закон обратного волшебства

— А подземный ход? — спросила Анфиса, которую этот самый ход продолжал мучить, никак не отпускал, как будто своды его смыкались у нее над головой. — Насколько я поняла, этот подземный ход был между флигелем и погребом, то есть поблизости от барского дома. Зачем он был нужен? Кому? Кто его копал?

— И-и, матушка, — отмахнулась Марфа Васильевна, — разве же сейчас узнаешь? Может, прадед рыцарские времена очень уважал? Или…

— Скорее всего, не рыцарские времена, — перебил Юра, — а подпольщиков. Простите великодушно, Марфа Васильевна. Ничего не вспоминается такого?.. Никто из семьи революционными идеями не страдал?

Все уставились на него в изумлении, словно он сказал некую непристойность.

— Идеями? — переспросила бабушка иронически.

— Ну да. Вот… совсем недавно писателей на дачах прятали, а они из себя истопников изображали. В семидесятые годы это было, Леонид Ильич Брежнев такие игры с писателями очень уважал! А тогда? Разве не скрывали?

У Анфисы загорелись глаза" и вдруг ей стало весело:

— Слушай, бабушка, а что? Это идея! Может, у нас на участке была подпольная типография?! Может, здесь «Искру» печатали?! И этот приезжал… как его…

— Кто?

— Бауман, вот кто!

Бабушка помолчала, а потом закурила.

— Почему Бауман?

— Ну, не знаю. Он вроде все эту «Искру» перевозил! Ну вот. В подполе был печатный станок, а через подземный ход они уходили, когда наезжал урядник. А?

Воцарилась пауза.

— Во всем этом нет ничего смешного, — отчеканила Марфа Васильевна через некоторое время и рассерженно постучала тонкой сигареткой о край пепельницы. Потом прищурилась и посмотрела на дым. — Решительно ничего, моя дорогая. Все это очень и очень печально. Игры с огнем никогда не кончаются ничем, кроме пожара. Они очень увлеклись, играя с огнем. Не знаю, при чем здесь наши предки, но… но это вполне возможно, — заключила она с печальной твердостью, как бы признавая и свою ответственность за содеянное. — Вы правы, Юра. Прадед, кажется, даже в Петропавловке провел несколько недель, именно за помощь «Народной воле». Отец потом его… поручился за него — или залог внес, что ли! Это они тогда все эту ерунду эволюционную из Германии привозили, из Дерпта. Все им казалось, что, как только они государя низложат, страна заживет по-другому, весело, радостно!.. Все будут трудиться на собственное благо и во имя высоких целей. Только твой Бауман, — язвительно заметила она, обращаясь к Анфисе, — тогда еще не родился.

— Нет, — вдруг серьезно сказал Юра. — Вы не правы, Марфа Васильевна.

— Он еще спорит! — простонала с дивана Клавдия Фемистоклюсовна.

— Никто не хотел никакого блага. Может, десяток человек из… образованных, а остальные… Для остальных это все была только борьба за власть. Не за идею. Власть привлекательнее всего остального, и ничего нового в этом нет со времен убийства Цезаря. Этих, которые боролись за идею, просто использовали те, которые боролись за власть. А террор и тогда, и сейчас — просто террор. Борьба против своих. Война с мирным населением. Идеалы тут ни при чем, Марфа Васильевна.

— Террор? Кто говорит что террор?

— Я говорю, — тихо сказал Юра. — «Отпусти им. Господи, ибо не ведают, что творят»!

Марфа Васильевна перестала постукивать папироской, Клавдия прекратила стонать и перекладывать на голове тряпку, Анфиса, страсть как любившая «умные разговоры», больше иронически не улыбалась. То ей все было смешно, когда она думала про Баумана, а тут перестало.

— Так, кажется, великая княгиня велела написать на могиле террориста, убившего ее мужа?

Все молчали. Дымилась бабушкина сигарета.

— А надо было на террор отвечать террором, — с силой оказал Юра. — Как Ленин впоследствии! Вот уж кто ничего не боялся, и за душу свою бессмертную не хлопотал! А они все прощали, потому что им так Господь велел!

— Ты споришь с Господом? — почему-то на «ты» спросила его Марфа Васильевна. — Напрасно!

— Я не спорю с Господом! Я спорю с людьми, которые позволили проделать с собой то, чего нельзя было позволять! Почему я должен прощать какому-то подонку смерть своего любимого человека?! Только потому, что Господь призывал прощать! Но я не могу простить, я не бог! Это он может, потому что он… он знает все лучше нас и очень давно живет, а я не могу! Я готов забыть, но простить — никогда! И самое главное, что я не хочу, — вдруг добавил он свирепо — не хочу прощать. Я здесь живу, и то, что они когда-то сделали со страной, они сделали и со мной. Я всю жизнь занимался грязной работой, подчищая за мерзавцами, которые на свет родились только потому, что великая княгиня когда-то простила того подонка! Если бы она не простила, мерзавцев было бы меньше, как вы не понимаете?!

Все молчали и смотрели на него, и Клавдия Фемистоклюсовна, сдернув с головы тряпку, приподнялась и села на диване, и у Марфы Васильевны от сигареты отвалился столбик серого пепла и неслышно упал на скатерть. Она даже не заметила.

Анфиса Коржикова подошла к нему, взяла его за запястье и пожала.

— Ничего, — сказала она. — Все нормально, Юра.

Вид у него был довольно дикий.