Закон парных случаев

Ванька, конечно, огорчился, что поездка на Балатон отменяется, но я пообещал ему приехать на пару дней в Москву. Нам, скорее всего, предстояло задержаться в Петербурге, а Ванька из Венгрии собирался поехать к своим.

- Отлично! – обрадовался он. – Я тебя познакомлю с Анькой, двоюродной сестрой. Такая девка – просто класс. Может, еще и породнимся, а?

Он вместе с крестной поехал провожать нас в Рузине.

Объявили регистрацию на наш рейс, мы обнялись. И вдруг меня охватило какое-то странное чувство. Словно тягучая душная тоска залила меня, стало тяжело дышать.

Мы не должны лететь туда. Не должны!

- Что с тобой? – с тревогой посмотрел на меня Ванька. Обернулась крестная, родители.

- Самолет… разобьется, - с трудом выжал из себя я.

- Что за бред? – сердитый голос отца сорвался на фальцет. – Прекрати истерику!

Я сглотнул, вдохнул поглубже. Тяжесть исчезла.

- Пойдем, Мартин, - мама подтолкнула меня к стойке. – Это все нервы.

5.

Самолет не разбился. Его даже не тряхнуло толком ни разу. Но нехорошие предчувствия меня не оставляли. Просто они стали другими. Похожими на нервное напряжение, когда смотришь триллер с мощным саспенсом и каждую секунду ждешь чего-то страшного.

Мы вышли из здания аэропорта. В Петербурге было намного холоднее, чем в Праге. Яркое солнце, ослепительно голубое небо и пронзительный ветер. Мама плотнее запахнула шерстяную кофту, я вытащил из сумки ветровку.

- Малый, пожалуйста, - сказал отец, когда мы сели в такси.

- Петроградка? – уточнил водитель.

- Васильевский, - возразила мама.

Все это звучало для меня как обмен паролями. Я прилип к окну. Страхи страхами, тайны тайнами, а я вернулся наконец в свой родной город. Внутри пело и приплясывало.

Петербург меня просто потряс. Я видел немало красивых городов, но восторг от них было всего лишь эстетическим. Я любил Прагу, но она была для меня слабо замечаемой повседневностью. По Петербургу я начал скучать, едва ступил на его землю. Уже только потому, что должен был уехать. Потому что это мой родной город. И неважно, что я не был в нем восемнадцать лет. Неважно, что не помню абсолютно ничего. Наверно, какая-то невидимая пуповина на всю жизнь связывает нас с местом, где мы родились, и мы тоскуем по нему, как Адам тосковал об утраченном рае.

Мне вдруг захотелось попросить таксиста остановиться. Пусть они едут дальше, а я пойду пешком по этому широченному, прямому, как стрела, проспекту. А потом сяду в метро и доеду, куда надо. В конце концов, мама часто вспоминала поговорку «язык до Киева доведет». Но некий господин в чопорно застегнутом на все пуговицы пиджаке, свивший гнездо у меня в голове заметил: Мартин, это… эээ… неприлично.

Мы ехали долго. Наконец показалась Нева, от вида которой у меня захватило дух. Машина переехала через мост, попетляла по узким улочкам и остановилась у красивого пятиэтажного дома.

- Посидите в машине, - сказала мама. – Я быстро. Только заберу у соседей ключи. А еще лучше поезжайте в гостиницу. Я посмотрю, как там и что, потом сама доберусь.

- Мы с тобой, - заупрямился я.

- Нечего тебе там делать, - отрезала мама, быстро переглянувшись с отцом. – Во всяком случае, сегодня. Завтра все увидишь. А сегодня я хочу побыть там одна. Я еще не знаю, где будут поминки, может, люди после кладбища туда придут, надо все подготовить.

- Я не буду тебе мешать, - непонятно почему упирался я. – Я только посмотрю и сразу уйду. Пусть папа ждет в машине.

- Оля, пусть идет, - отец посмотрел на маму долгим многозначительным взглядом. – Он просто заглянет в квартиру и спустится. Только учти, Мартин, никаких детских воспоминаний у тебя все равно не проснется. Раньше ты… все мы с бабушкой жили в другом месте, рядом с Обводным каналом. А сюда она перебралась, уже когда мы уехали в Чехию.

Мы с мамой прошли через арку подворотни в довольно мрачный и грязный двор-колодец.

- Мам, здесь так везде? – спросил я.

- Как «так»?

- С улицы дом такой красивый, важный. А двор… Похоже на грязное рваное белье под фраком.

- В Праге в центре таких дворов тоже хватает. Да, почти везде. Это еще не самый страшный. Если захочешь, мы тебе покажем наш старый дом – вот где кошмар.

Покосившаяся дверь, когда-то покрашенная вишневой краской, тусклая лампочка, стертые ступени, оглушительный запах гнили и кошек, трясущийся от старости лифт. Мы поднялись на третий этаж. Мама молчала. Она была так напряжена, что мне показалось: если я до нее дотронусь – посыплются искры. Дотронулся – она вздрогнула.

На правой двери, обитой черным дерматином с торчащей из прорех ватой, красовалась белая бумажка с печатью. Нахмурившись, мама осторожно поцарапала ее ногтем.

- Что это? – спросил я.

- Наверно, милиция опечатала.

- Почему милиция? Бабушка ведь сама умерла, ее не убили.

- Не знаю, - мама пожала плечами. – Может быть, так полагается, если человек одинокий.

Она подошла к левой двери, похожей на бронированную дверцу сейфа, позвонила.

- Кто? – басовито поинтересовался мужской голос.

- Это дочь Вероники Аркадьевны.

Лязгнул замок. Над цепочкой показался фрагмент грузного мужчины лет сорока в зеленом спортивном костюме.