Закон Паскаля

— Чай пьешь с дамочками, недоделанный, а коровник з…н! Я, что ли, за тебя убирать должна, — орала взлелеянное злобой, приготовленное, пока бежала от коровника к куреню, орала, а в глазах недоуменье. Видно, рассчитывала увидеть другое: хмельное пиршество, веселье разудалое. А тут сидят трое, продрогшие, жалкие. Мальчишка лапки обветренные к чайнику прижал, греет.

— А ты чего здесь торчишь, двоечник несчастный, — набросилась, потому что пожалела, Полина видела, пожалела, сама так набрасывалась на Леньку, чтобы жалостливое скрыть. — Матери твоей скажу, где пропадаешь.

— А она знает, — нахально огрызнулся Сережа.

Василий же сник, голову в плечи втянул, словно подзатыльника боялся, но страх его и нахальство Сережи неожиданно смирили грозную скандалистку.

— Налей чайку, — вдруг совсем мирно попросила она. Стянула шерстяные перчатки, грубыми пальцами осторожно приняла торопливо поданную Василием кружку. Но не села, так и осталась в дверях, прихлебывая часто.

— Баба Вера ругается, — сообщила доверительно, шепелявя кусочком сахара, — аппарат сломался, а техника не дождешься, носят его черти где-то.

— Он у них в санатории подрабатывает, — Сережа кивнул на Полину.

Доярка будто и не заметила. Полины в курене не было. Не было, и все.

— Ты ж все-таки фискал, — сказал сокрушенно Василий, — все-то ты узреешь, все заметишь.

— А чего замечать, — озлился на «фискала» Сережа, — когда он целый день на крыше сидит, кровлю чинит, железом гремит. «Узреешь», — протянул обиженно.

— Может, я починю аппарат? — неуверенно предложил Василий.

— Сиди уж, — великодушно отказалась женщина, — руками подоим.

— Да нет, надо подмогнуть. — Снял с гвоздя халат. — Твое дежурство, что ли? — спросил женщину.

Полины в курене не было теперь и для него.

— Мое.

— Ну, так я за тебя побуду, все равно делать нечего, а ты погрейся, посиди.

Вышел в сени. Что-то в поведении Полины не понравилось ему. Может, что сидела вот так, холодно-спокойная, невозмутимая, а та, другая, стояла в дверях с кружкой; может, что сигарету не потушила, затягивалась с удовольствием, разглядывала доярку как хозяйка, да еще по-хозяйски знающе ложку из тумбочки достала. Полина и сама чувствовала, что не то, не так, а как надо, не сумела. Вот и показал, что не хозяйка, гостья случайная.

Когда вошел с шапкой в руках, поднялась:

— Пожалуй, и мне пора.

Кивнул равнодушно, мол, давай, топай, а Сереже по-свойски, строго:

— Иди домой, нечего болтаться. Темно.

На крыльце под ноги сунулась Пальма. Полина погладила узкую худую спину, пощекотала за ухом. Пальма замерла, ценя непривычную ласку, опустила голову.

— Будь здорова, — сказала тихо Полина, — не перегревайся.

От крыльца разошлись в разные стороны, как чужие. Шла рощей, неловкая на узкой глубокой тропе, шла и повторяла: «Хватит! Хорошенького понемногу. Хватит! Нечего дурака валять».

Вечер провела уныло, маятно. Работа не ладилась. Пошла в главный корпус. У телефона-автомата в холле не было никого. Подумала: «Домой бы позвонить надо», — и забыла тут же, дом был очень далеко, да и говорить не о чем. Спрашивать про Ленькины отметки, не звонил ли кто с неотложным? Неинтересно. Ленька четверками унылыми утешит, а с неотложным сюда сами дозвонятся. Борис посоветует машину прогреть днем, когда потеплее, пожалуется, что устает очень, голова болит по вечерам, — подготовочка к необходимости летнего отдыха в санатории, — скажет дежурное «целую» — скучно и нерадостно.

После ужина смотрела фильм. Что-то не очень понятное, но волновало, будоражило. Временами раздражала путаница: прошлое, настоящее, кто есть кто? Но чувствовала: «Обо мне, знаю, помню, испытала». Может, сидела вот так в сумерках на жерди ветхой ограды, может, бежала в ужасе: «Успеть! Исправить!» И вот это: когда поднимаешься над землей, над постелью, точнее. Это было.

Фильм назывался «Зеркало». Странный фильм. Ночью болело сердце. Нехорошо. Так, как не хотела врачам говорить, потому что знала, — серьезное. Ломило грудь, ключицу, сдавливало горло. Нитроглицерин, капли Вотчала. Отпустило, но усталость ужасная. «Не годится уже скакать по десять кругов. Вот и хорошо, что кончилось. Хорошо».

Вспоминалось тяжелое: мать умерла, не попрощались. В Красноярске была нелетная погода. Застряла на двое суток. Похоронили без нее. Украинский городок, жара, пыльные тополя. Аэродром возле боен, запах мочи и крови.

Надя просила задержаться на несколько дней, побыть вместе, столько не виделись. И этого не смогла: пускали фабрику, первую, самую трудную, нужно было назад, в Якутию, сегодня же. Надя посмотрела долго, будто спросить что-то хотела и не решалась.

Потом неожиданное:

— Мама так гордилась тобой…

И муж ее на «вы» и «Полина Викторовна», и все о государственном, об умном. А хотелось, чтобы о житейском, о простом, чтобы пожалели, посоветовали. Борис напирал с загсом, и в Мирном встретила любовь свою первую — пожухлый какой-то, жалкий, и совсем чужой, а у нее все не проходит надежда, что вернется Никита, и боль, и досада, и обида мучительная, потому что должен был быть ребенок, но ей уж никак не годится в матерях-одиночках ходить.