Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

Шелгунов подтвердил. И удивился: откуда это известно Жолкевичу? Тут же сообразил: письма его из тюрьмы читались вот здесь, и переписка его с Поповым известна.

- А где вы родились? - неожиданно спросил Жолкевич.

- В Девятой линии Васильевского острова.

Этого Жолкевич записывать не стал. И Шелгунов подумал: если бы выяснилось, что он родился в Сибири, его на этом основании могли бы отправить в Сибирь - «на родину». На Васильевский остров небось не отправят. И хоть прокурор судебной палаты сказал, что выпустят его на все четыре стороны, это, конечно, вовсе не означает, что он получит свободу передвижения по всей России.

- Куда же вы едете в Смоленскую губернию? - спросил Жолкевич.

- В сельцо Воробьево Краснинского уезда.

Жолкевич записал. И протянул Шелгунову бумагу, в которой говорилось, что едет он в Смоленскую губернию, где отдается под особый надзор полиции.

- А что означает «особый надзор»?

- Да ничего,- безразлично сказал Жолкевич.- Это так, слово.

Прочитав заготовленную бумагу, Шелгунов должен был поставить на ней свою подпись. Следом расписался Жолкевич и сказал, что с этим документом Шелгунову надо еще зайти в секретное отделение - в этом же здании, в другом кабинете.

В секретном отделении сидел за столом некий капитан Иванов. Он объявил, что не позднее чем через три дня Шелгунов должен оставить Петербург.

- Как через три дня?! - удрученно воскликнул Шелгунов.- Мне нужно привести в порядок свои дела, и в три дня я ничего не успею окончить. Нельзя ли мне остаться в Петербурге дней на десять?

- Подождите в приемной, я доложу.

Ждал Шелгунов долго и, потеряв терпение, пошел искать пропавшего капитана Иванова. В коридоре он столкнулся с чиновником, который спросил:

- Вы господин Шелгунов?

- Я.

- Пожалуйте сюда.

Они завернули в какой-то кабинет, и чиновник, словно бы извиняясь перед ним, сказал:

- Вам разрешено оставаться в Петербурге четыре дня. Не три, а четыре. Вы должны выехать. Потрудитесь дать подписку.

Он дал прочесть постановление, где говорилось, что Шелгунов Николай Васильевич не имеет права жить в Петербурге и Петербургской губернии и должен оставить столицу 29 октября. Еще чиновник сказал Шелгунову, что на проезд ему выдается пропуск. Он должен будет ехать, нигде не задерживаясь по дороге, не останавливаясь ни на один день в Москве. По прибытии в сельцо Воробьеве обязан явиться к местной полицейской власти. От нее получит свой вид на жительство.

- Да какая же там полицейская власть - сотский!

- Ну да, вы получите вид от сотского и затем можете ехать куда угодно.

Странное получал он распоряжение: для того чтобы обрести возможность «ехать куда угодно», должен был сначала отдалиться от Петербурга более чем на тысячу верст! Нет, конечно, куда угодно из Смоленской губернии поднадзорного не пустят...

Шелгунов вышел, уже один, из жандармского управления на свежий осенний воздух, огляделся, кликнул извозчика. И поехал к Людмиле Петровне в Эртелев переулок. На ее квартире собирался провести разрешенные четыре дня.

Утешительных новостей от Миши и Людмилы Петровны он не услышал.

Что Кривенко, Усова и Станюкович еще в тюрьме, он и сам знал. Не знал, что в августе, то есть месяца через три после возвращения из-за границы в Петербург, умерла от чахотки тринадцатилетняя дочь Станюковича. Он, бедняга, узнал об этом в заключении, дочь похоронили без него... А Михайловский по-прежнему в Любани, ему не удается оттуда выбраться. Глеб Успенский живет затворником в своей усадьбе в Сябрин-цах, возле станции Чудово. Надеяться на возобновление журнала «Дело» не приходится. Издателем «Дела», как и следовало ожидать, Вольфсона не утвердили. Елена Ивановна Бларамберг отступилась после того, как начальник цензурного комитета ей прямо сказал: «Советую вам не рисковать своими деньгами. Участь «Дела» предрешена заранее. Я не поручусь, что первая же выпущенная вами книжка не будет арестована».

Нет, уже не воскресить задушенный журнал.

Так хотелось повидаться с Михайловским и Успенским, и велик был соблазн нарушить полученное предписание - по дороге в Москву сойти с поезда в Любани и застрять у Михайловского на несколько дней, потом проехать до Чудова, там тоже сойти с поезда и завернуть к Успенскому в Сябринцы - поговорить по душам...

Однако понимал он, что подобное нарушение предписания может быть легко установлено полицией, и вряд ли это хорошо кончится. Послал Михайловскому в Любань такое письмо: «...выезжаю почтовым поездом 29-го, в понедельник, к тебе не заеду, но выходи к поезду на станцию, а может, ты и проедешь со мной до Чудова».

Он выезжал из Петербурга в холодный и хмурый день. На Николаевском вокзале явный полицейский агент топтался на перроне, держа руки в карманах пальто и не сводя глаз с отъезжающего Шелгунова. Подозрительно поглядывал на провожающих. Следом за Шелгуновым он вошел в тот же вагон.

Поезд тронулся. До станции Колпино агент стоял у окна в конце вагонного коридора. Проехали Колпино, и Шелгунов обратил внимание, что агента больше не видно - скорее всего, он вышел на этой станции.