Закон триады

Подали основные блюда. Еда была превосходной, вино так и таяло во рту, а его компаньонка поражала очарованием. Головная боль Чэня почти отступила. За окном сияло солнце. Из-за двери доносились звуки русской песни «Яблони в цвету».

Он подумал, что, пожалуй, не так уж плохо проводит день, и в памяти всплыли строки:

Солнца свет горит золотой. Мы не можем забрать этот день Из старинного сада И упрятать на память в альбом. Так вернемся играть в его тень – Или время не даст нам пощады.

Он смутился. Это были не совсем его стихи. Неужели он все еще пьян? Ли Бо утверждал, что свои лучшие стихи он писал в состоянии опьянения. Чэнь подобного еще не испытывал.

– О чем вы задумались? – спросила она, подцепив вилкой кусочек рыбы.

– О стихах… Но не моих, точнее, не совсем моих.

– Не смущайтесь, вы же известный поэт. Вас знает библиотекарша в шанхайской библиотеке. Не почитаете мне свои стихи?

– Даже не знаю… – На самом деле ему хотелось почитать ей. И секретарь парткома Ли велел ему развлекать гостью. – В прошлом году я написал стихи о Дайфу, современном китайском поэте. Помните двустишие на моем веере?

– О том, что пришпорить коня и красавицу – одно и то же, да? – с улыбкой сказала она.

– В начале восьмидесятых бульварные газеты раззвонили по всему свету историю его развода. И он уехал на один из Филиппинских островов, где начал новую жизнь под другим именем… Как человек, живущий по вашей программе защиты свидетеля. Он изменил имя, отрастил длинную бороду, открыл лавку по продаже риса и купил «неиспорченную» местную девушку, на тридцать лет моложе, которая ни слова не знала по-китайски.

– Примерно так в свое время поступил и Гоген, – заметила она. – Извините, что прервала вас, пожалуйста, продолжайте.

– Это было во время войны с Японией. Поэт оказался участником Сопротивления. По слухам, его убили японцы. С тех пор появился некий миф. Критики утверждали, что девушка, торговля рисом и его борода служили лишь прикрытием для его антияпонской деятельности. Мои стихи являются реакцией на подобные заявления. Первая строфа посвящена прошлому. Я пропущу ее. Вторая и третья описывают жизнь поэта в качестве торговца рисом, живущего с девушкой из местного племени.

Толстый гроссбух открывал он утром, цифры Двигали им вверх и вниз

По косточкам из красного дерева Целый день, пока наступивший вечер Не замыкал его в кольце ее обнаженных рук Блаженной завесой темноты: Время уподоблялось рисовым зернам, Струящимся меж его пальцев. Бетелевая жвачка Прилипла к стойке. Он отпускал себя, Как воздушный шар, Затерявшийся на горизонте,

Сверкающий огоньками сигарет.Однажды ночью он проснулся от невнятного Шороха листьев у окна. Она ухватилась во снеЗа москитную сетку. Золотая рыба выскочила И отчаянно забилась на полу. Неизъяснима способность молодой женщины Испытывать ревность, и безнадежно сложные Аналогии мира открылись ему. Должно быть, какой-то другой поэт,

Давным-давно умерший, сказал: «Его поэзия ограничивается Его возможностями».

– Это все? – Кэтрин задумчиво смотрела на него поверх своего бокала.

– Нет, есть еще одна строфа, но я неточно ее помню. В ней говорится о том, что спустя много лет критики приехали поклониться той женщине, которой было уже за шестьдесят, но она не помнила ничего, кроме того, что Дайфу занимался с ней любовью.

– Это так грустно, – сказала она, тонкими пальцами поглаживая ножку бокала. – И так несправедливо по отношению к ней.

– Несправедливо по отношению к критикам-феминисткам?

– Нет, не совсем. Это как-то слишком цинично. Хотя ваши стихи мне понравились. – Отпив вина, Кэтрин продолжала: – Можно я спрошу вас о другом? Когда вы писали те стихи, какое у вас было настроение?

– Уже не помню. Я написал их так давно.

– А я уверена, что тогда настроение у вас было очень плохое. У вас был тяжелый период, вас не понимали, и вы лишились иллюзий. Поэтому стали циничным… – Кэтрин помолчала. – Извините, если я лезу к вам в душу.