Законы границы

Однако больше всего мы с Сарко говорили о лете 1978 года, и именно благодаря этому наши отношения сделались доверительными. Вспоминали парней из банды, наши грабежи, налеты, гулянки, споры с Генералом и его женой, которая, как уверял Сарко, вовсе не притворялась, а на самом деле была слепой. Мы делились подробностями наших визитов в «Ла-Ведет» и пытались извлечь из забвения имена и лица завсегдатаев «Ла-Фона» и «Руфуса». Порой наши беседы превращались в ожесточенные турниры, во время которых мы с Сарко соревновались в точности восстановления прошлого. Благодаря этому и нашим разговорам с Тере, происходившим несколькими годами ранее, во время наших безумных ночей в моей мансарде на улице Ла-Барка, мне удалось полностью восстановить лето 1978 года, и именно поэтому я так хорошо его помню. Разумеется, Сарко часто говорил о жизни в бараках. Однажды я рассказал ему о своем единственном посещении этого квартала, вскоре после нашего неудавшегося налета на «Банко Популар» в Бордильсе. Однако не упомянул, что на самом деле отправился в тот день туда, чтобы увидеть Тере и, прежде всего, желая узнать, не считали ли остальные, что я был тем доносчиком, который всех сдал. Это не означает, что в то время мы вообще не затрагивали с ним данную тему. Мы говорили об этом, но отстраненно и рассудочно, словно это было обсуждение шахматной задачи. Каждый раз мне доводилось сделать вывод: Сарко считал, что доносчиком и предателем мог быть кто угодно, и из потенциального списка меня не исключал.

— Вы хотите сказать, что не смогли убедить Сарко в своей невиновности?

— У Сарко всегда оставались сомнения. Хотя он и не произносил этого вслух, я знал, что в глубине души они у него оставались.

— Видимо, вы сами не до конца были уверены в своей невиновности. Допускали, что именно вы могли быть тем человеком, который проболтался кому-то перед налетом на банк в Бордильсе.

— Вероятно.

— Вы упоминали о том, что в момент возвращения в Жирону физическое состояние Сарко было плачевным. Оно не улучшилось впоследствии?

Нет. Хотя в тюрьме ему создали хорошие условия, он был болен и истощен, сил у него совсем не осталось. Когда мы общались с ним в комнате для встреч, у меня возникало ощущение, будто я говорю с живым мертвецом или с очень старым человеком. В то время я сделал для себя три открытия о Сарко и о моих отношениях с ним: первые два показали, что на протяжении многих лет у меня было наивное и романтическое представление о Сарко. Третье стало свидетельством того, что сам Сарко никогда не разделял подобного заблуждения. Возможно, вы догадались, какие три открытия я сделал, но до меня все это дошло только тогда.

— Что вы имеете в виду?

— Во взаимоотношениях между людьми первое впечатление оказывается самым устойчивым. Мне кажется, первое впечатление — единственное навсегда остающееся впечатление. Все остальное — последующие довески, не изменяющие содержания. По крайней мере, именно так было у меня с Сарко. Тогда, в тюрьме Жироны, Сарко был уже развалиной, однако это не мешало мне по-прежнему видеть его таким, каким впервые увидел его в игровом зале «Виларо». Это было первое мое открытие: три месяца своей юности я по-настоящему восхищался Сарко — его спокойствием, смелостью и бесшабашностью. Впоследствии мне так и не удалось избавиться от этого восхищения. Вторым моим открытием явилось то, что я не только восхищался Сарко, но и завидовал ему. Тогда, в тюрьме Жироны, с высоты прожитых лет, жизненный путь Сарко уже едва ли мог показаться завидным. Это был путь не победителя, а побежденного, однако при сравнении с моей жизнью, столько раз казавшейся мне чужой и искусственной, каким-то недоразумением или, что еще хуже, жалким подобием недоразумения, мне становилось ясно, что жизнь Сарко стоила того, чтобы ее прожить. И я согласился бы обменяться с ним судьбами. И третье, что мне открылось тогда: Сарко понимал, что все эти годы лишь играл роль Сарко.

— Вы это имели в виду, говоря, что в то время персонаж Сарко исчез и осталась только его личность?