Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

— Вот тебе и Москва! Вот тебе и Петербург! И театр, и академия, и Эрмитаж, и сладкие дружеские объятия!.. Проклятие вам, корпусные и прочие командиры, мои мучители безнаказанные! Гнусно! Бесчеловечно! Отвратительно гнусно!..

По совету друзей Шевченко решил, что не грех подлость отвратить лицемерием, и притворился больным «во избежание путешествия, пожалуй, по этапам в Оренбург за получением указа об отставке…»

Конечно, в этот момент Шевченко еще не мог предполагать, что в Нижнем ему придется прожить в ожидании решения своей судьбы целых полгода. Он и не подозревал, что дело не просто в «получении указа об отставке», а в том, что сама отставка не была для него долгожданным «освобождением из ссылки», а обусловливала дальнейшее — и вдобавок бессрочное — поселение в том же хорошо знакомом поэту Оренбурге.

К счастью, нижегородское «начальство» отнеслось к Шевченко довольно снисходительно. В это время нижегородским гражданским и военным губернатором был Александр Муравьев, тот самый Александр Муравьев, который в 1816 году основал вместе с Павлом Пестелем первую тайную организацию декабристов — «Союз спасения, или Общество истинных и верных сынов отечества».

Муравьев с большим уважением относился к Шевченко и содействовал тому, чтобы нижегородские власти не требовали от поэта возвращения в Оренбург. Полицейский врач Гартвиг без малейшей формальности нашел Тараса больным какой-то продолжительной болезнью, а обязательный нижегородский полицмейстер полковник Лаппо-Старженецкий засвидетельствовал действительность этой мнимой болезни.

Так Шевченко получил возможность переждать в Нижнем Новгороде, пока велась длительная бюрократическая переписка. Опять друзья хлопотали о новом «освобождении» поэта и о разрешении ему въехать в столицы. Опять Третье отделение составляло «справки», а министерства — «доклады» «о дозволении отставному рядовому Шевченко проживать в С.-Петербурге и, для усовершенствования в живописи, посещать классы Академии…»

Весь конец сентября погода стояла прескверная, пасмурная, часто шел дождь, и по залитым грязью, немощеным нижегородским улицам нельзя было пройти. В эти дни Шевченко был в очень плохом настроении, почти никуда не выходил и лежал, читая то лондонское издание Герцена «Голоса из России», то исследование Костомарова о Богдане Хмельницком, печатавшееся в «Отечественных записках».

Наконец в один прекрасный день, в первых числах октября, ударили морозы. Ясное зимнее солнце засверкало на многочисленных куполах Нижегородского кремля — выдающегося архитектурного сооружения начала XVI столетия. Старинные нижегородские церкви просто очаровали Тараса. Он бродит по Нижнему с карандашом и листом бумаги, срисовывая памятники старинного русского зодчества.

В начале октября Шевченко познакомился с Николаем Константиновичем Якоби. Шевченко стал бывать у Якоби, который познакомил его с лондонским изданием «Крещеная собственность» Герцена.

В «Крещеной собственности» Шевченко прочитал: «Пока помещик не уморил с голоду или не убил физически своего крепостного человека, он прав перед законом и ограничен только одним топором мужика. Им, вероятно, и разрубится запутанный узел помещичьей власти».

«Топор», как символ вооруженного восстания, крестьянской революции, постоянно с этого момента фигурирует в стихах Шевченко. К нему вновь вернулась его муза. В это время он работал над начатой еще в Новопетровске поэмой «Неофиты». В ней, обращаясь к царю, поэт восклицает.

Не громом праведным, святымТебя сразят — ножом тупым

Тебя зарежут, как собаку,Иль обухом убьют!

Когда 3 ноября 1857 года Шевченко впервые увидел сборники Герцена «Полярная звезда» с литографированными портретами пяти повешенных Николаем декабристов — Пестеля, Рылеева, Бестужева-Рюмина, Муравьева-Апостола и Каховского — над изображением плахи и топора, как символ народного отмщения, — Шевченко не мог сдержать горячего волнения:

— Обертка, то есть портреты первых наших апостолов-мучеников, меня так тяжело, грустно поразили, что я до сих пор еще не могу отдохнуть от этого мрачного впечатления. Как бы хорошо было, если бы выбить медаль в память этого гнусного события! С одной стороны — портреты этих великомучеников с надписью: «Первые русские благовестители свободы», а на другой стороне медали — портрет неудобозабываемого Тормоза с надписью: «Не первый русский коронованный палач».