Зал ожидания. Книга 3. Изгнание

Леа не без удовольствия принимала Гейдебрега, но скорее с радостью, чем с сожалением, рассталась с ним. Она надеялась, что теперь, когда она осталась вдвоем с мальчиком, между ними установятся такие же дружеские, сердечные отношения, как в начале лета. В это лето она очень любила Рауля и гордилась им. Вначале он, по-видимому, жестоко страдал от постигшего его разочарования, но теперь явно забыл о нем. У него замечательная внешность, его лицо трудно забыть; когда он идет по улице, все обращают на него внимание, женщины оглядываются на молодого человека с красивым, мрачным, значительным лицом.

Но Рауль эти последние недели, проведенные в Аркашоне, обращал мало внимания на женщин. Да и матери он не уделял много времени; разве что встретится с ней за ужином и за обедом или сыграет партию в шахматы или в теннис. Все остальное время он проводил почти всегда один, на пляже и на море. Не то чтобы он замыкался от матери, как последние месяцы в Париже, но и не был так откровенен, как первое время в Аркашоне.

– Прости, – сказал он ей однажды обычным своим милым вежливым тоном, – что я иногда бываю несколько рассеян. Я теперь много работаю.

– Над чем ты работаешь, мой мальчик? – спросила она.

– Прости, – ответил он, – я пока уклонюсь от ответа. Но как только будет что показывать, я тебе покажу.

В один из этих наполненных работой дней позднего августа Раулю позвонили с какого-то нормандского курорта. Говорил его бывший друг Клаус Федерсен. Рауль удивится, заявил он на своем вычурном, книжном французском языке, услышав его, Клауса, голос. Но он счел своим долгом сообщить Раулю первому, что слет молодежи все же состоится и руководителем немецкой делегации назначен он, Клаус Федерсен.

Он сделал паузу, очевидно ожидая ответа. Но Рауль не отвечал. Он хорошо представлял себе своего бывшего приятеля, его красное лицо, голову, поросшую грязно-русой щетиной, толстый нос, маленькие глазки, широкую приземистую фигуру. Рауль сначала слушал в своей привычной спокойной позе, но теперь его серо-зеленые глаза были далеко не спокойны, рука судорожно обхватила трубку. Но он сдерживался, молчал и ждал.

Клаус Федерсен надеялся, что Рауль разразится гневной и иронической речью; молчание Рауля сбило его с толку. К счастью, он заранее подготовил еще две-три фразы. Он сожалеет, продолжал Клаус, что, несмотря на все свое желание, не мог по хорошо известным причинам добиться назначения Рауля. Он, Клаус, был бы счастлив представить такого человека, как Рауль, рейхсюгендфюреру Бальдуру фон Шираху. Это парень классный, он сумел бы оценить такого юношу, как Рауль.

Когда же этот француз наконец что-нибудь скажет? Клаус наговорил по меньшей мере на тридцать франков, а эта обезьяна все еще не издала ни звука. Он считает своим долгом, продолжал, изворачиваясь и повторяясь, Клаус, выразить сожаление Раулю, как инициатору идеи слета, по поводу того, что его назначение не состоялось. Сквозь это наигранное сострадание прорывались нотки грубой иронии.

Рауль наконец ответил своим обычным низким и тихим голосом:

– Очень мило, что ты мне сообщаешь об этом, – сказал он по-немецки. – Тебя, может быть, заинтересует, что у нас на даче гостил господин Гейдебрег, член вашей партии, фюрер секции или как это там у вас называется, – продолжал он спокойно, зная, что этим бьет Клауса наповал. – И знаешь, у меня теперь остается мало времени для политики, я весь ушел в литературу. Как у тебя обстоит дело со спортом, мой милый? – спросил он тоном дружеского снисхождения. – Как твои успехи в плавании?

Клаус ответил нечто безразличное, он тоже перешел теперь на немецкий язык, хотя твердо решил говорить только по-французски. «Зелен виноград», – подумал Клаус, но почувствовал себя униженным. Ему жаль было денег, потраченных на разговор по телефону, и, с трудом сдерживая гнев, он представил себе лицо Рауля, это худощавое, суженное книзу в форме сердца, надменное лицо.

Если бы Клаус потратил на разговор еще несколько франков, он бы свое взял. Ибо голос уже не повиновался Раулю, горечь подступала к самому горлу и Клаус понял бы, что лицо его ненавистного соперника далеко не надменно, что оно искажено гримасой ярости. Хотя Рауль последнее время высоко поднялся над всем, что произошло с ним, он не мог достигнуть такой высоты, чтобы сообщение Клауса Федерсена не задело в нем чувствительных струн. Снова ожили все, казалось бы, отжитые чувства – бессмысленная ярость при мысли об исковерканной политической карьере, ненависть к человеку, который все это уготовил ему, жажда возмездия. Снова Рауля сотрясала буря гнева и мстительных чувств.