Зал ожидания. Книга 3. Изгнание

– Что это значит – «для простого удовольствия» и «я вас слишком уважаю»? – цитирует она его слова. – Я не так себя уважаю, чтобы отказываться от простого удовольствия. Зачем отказываться от удовольствия?

Он чувствует приятный аромат ее очень белой кожи, он любуется рыжевато-золотистой копной ее волос, он жалеет, что она застегнула блузку. Мысли у него разбегаются.

– Не знаю… – говорит он нерешительно, забывает кончить фразу и только смотрит на Жермену.

– Я вижу, что не знаешь, – говорит она. – Да что ты все выкаешь, говори мне по крайней мере «ты».

В ушах у него еще звучит ее вопрос: «Зачем отказываться от удовольствия?» Звучит убедительно, но он хорошо знает, что можно многое возразить против этого. Нельзя без любви обниматься, нельзя растрачивать себя, как Антоний; но эти мысли и другие в таком же роде, владевшие им в кафе «Африканский охотник», – все это абстракции, а теплая Жермена, живая Жермена – в двух шагах от него, он видит ее, обоняет, она здесь, совсем близко, до ужаса близко.

– Ты невозможно глупый, – говорит она. – И как только такой милый мальчик может быть таким глупеньким? – Она подходит к нему вплотную. – А знаешь, мне надоела твоя глупость, – заявляет она, и голос ее звучит сердито, а лицо смеется. И раньше, чем он успевает решить, в самом ли деле она рассердилась, она уже в его объятиях, и кто начал – он или она? Он чувствует ее губы, ее язык, и они целуются так, что он слепнет и глохнет, и, значит, он ни на йоту не продвинулся вперед и его бегство из «Африканского охотника» было впустую.

Она выпустила его из объятий, и он стоит перед ней, тяжело дыша. Она смотрит на него все с той же проклятой насмешливой улыбкой.

– Я скажу тебе, почему ты тогда от меня убежал, – властно говорит она. – Ты гордец, ты вообразил, что ты слишком хорош для меня. Будь ты рабочий, шофер, вообще наш брат, все было бы просто, ты бы тогда ждал меня за милую душу.

– Ты несправедлива ко мне, Жермена, – говорит он, искренне обиженный. Ведь все как раз наоборот: он примкнул к пролетариату, стал пролетарием, и если у кого нет пролетарского сознания, так это у нее.

– Почему это я несправедлива к тебе? – переспрашивает она. – Ты хозяин, а я прислуга. На этот счет спорить не приходится, не правда ли?

– Еще как приходится, – разгорячился он. – Я-то ведь то же, что и ты, я имею в виду – в политическом смысле.

– В политическом смысле? – издевается она. – Я плюю на политику, – заявляет Жермена. – Как прошлогодний снег интересует меня твоя политика, – решительно повторяет она, возмущенная таким безмерным неразумием. – Ты меня интересуешь, ты, дурень ты этакий.

Но он, видно, все еще ничего не понимает, и поэтому она в простых житейских словах излагает ему свое мировоззрение. Богатые – богаты, тут ничего не поделаешь, бедняку же надо подумать, как ему быть. Бунтовать – смысла нет, погубишь и ту малость хорошего, что может тебе дать жизнь. Пирог испечен, и ты его не сделаешь ни лучше, ни хуже, надо лишь не упустить своего куска.

– Разве я не права? – спрашивает она в заключение.

Ганс считает, что она не только не права, а наоборот, легкомысленна, делает скороспелые выводы, и он собирается осторожно объяснить ей, в чем суть дела. Но она тотчас же его перебивает и рассказывает об одном коммунисте, которого она любила. Но из этого ничего не вышло; у него для нее никогда не было времени, а если выдавался свободный часок, он замучивал ее своими теориями. Его отовсюду выгоняли, хотя он был отличным рабочим, гнали его за коммунизм, а напоследок посадили даже под замок.

– Вот тебе и все, и пусть это послужит тебе уроком, – наставительно сказала она.

От такого ползучего оппортунизма у него пропала охота объясняться – гиблое дело. Ганс протрезвел. Волосы Жермены утратили свой рыжевато-золотистый блеск, кожа уже не пленяла его своей необычайной белизной; он вдруг увидел, что мать была права: Жермена действительно неряха, блузка у нее вся в пятнах.

Но дело сейчас не в привлекательности Жермены и не в ее политических убеждениях. Вопрос в том, выполнил ли он поставленную перед собой задачу, выяснил ли свои отношения с Жерменой.

– Но вы хоть поняли наконец, почему я тогда в «Африканском охотнике» не дождался вас? – настойчиво спросил он.

– Нет, не поняла, дурень ты, – ответила она и, посмотрев на него долгим взглядом, не то с насмешкой, не то с сожалением – он так и не определил, – принялась за уборку.

* * *

Если уж Гансу не вполне удалось создать ясность в вопросе с Жерменой, то ему надо хотя бы возможно лучше устроить перед своим отъездом отца. Материальных затруднений они сейчас не испытывали; после концерта на улице Ферм перспективы улучшились настолько, что, пожалуй, на год-два Зепп не будет знать нужды. Но отец непрактичен, как малое дитя, и крайне инертен; если его не подтолкнуть, он так и будет жить в неудобной, отвратительной берлоге. Надо хотя бы вытащить его из дрянной гостиницы «Аранхуэс» перед отъездом в Москву.