Замерзшие поля

Быстрым шагом он двинулся по городу, не разбирая, куда его несут ноги. Пересек площадь, прошел по широкой Пасео-де-Ронда и углубился в улочки за собором. Чем дальше Рамон уходил от центра, тем больше становилось людей на улицах, и когда он выбрался на окраину, где вместо магазинов были уличные лотки, ему пришлось фланировать вместе с толпой. Он сбавил шаг и почувствовал себя не таким нервным. Постепенно он стал замечать выставленные на продажу товары и людей вокруг. Ему вдруг захотелось купить себе большой платок. Возле некоторых киосков была натянута проволока с подвешенными за уголки квадратами материи, — их яркие краски сияли в резком свете карбидных фонарей. Остановившись выбрать платок, Рамон заметил, что у соседнего киоска девушка с веселым лицом тоже покупает бандану. Дождавшись, когда она выберет, он подскочил к торговцу и, показывая на сверток, который тот перевязывал, спросил:

— У вас есть точно такой же платок?

Девушка не обратила на него внимания и убрала сдачу в сумочку.

— Есть, — сказал торговец, перегнувшись через прилавок, чтобы выбрать нужный платок. Девушка взяла покупку, завернутую в газету, повернулась и зашагала по улице.

— Нет у вас такого! — крикнул Рамон и поспешил за девушкой, чтобы не потерять ее в толпе. Какое-то время он шел за ней в отдалении по оживленной улице, потом девушка свернула в переулок, поднимавшийся в гору. Здесь пахло нечистотами, и было довольно мало света. Рамон прибавил шагу, опасаясь, что девушка войдет в какой-нибудь дом, а он так и не успеет с ней заговорить. В глубине души он надеялся уговорить ее пойти в «Кафе-дель-Тейде». Нагнав ее, он тихо, не поворачивая головы, произнес:

— Сеньорита.

К его удивлению, она остановилась и застыла на мостовой. Хотя она была совсем близко, он почти не различал ее лицо.

— Чего тебе?

— Хотел поговорить.

— Чего вдруг?

Он не знал, что ответить.

— Да вот подумал… — Тут он запнулся.

— Что?

Повисла пауза, а потом, когда она рассмеялась, Рамон вспомнил ее лицо — открытое, веселое, но не детское. Хотя возникший в памяти образ обнадежил его, он спросил:

— Чего смеешься?

— Ты какой-то чокнутый.

Он тронул ее за руку и храбро сказал:

— Увидишь, чокнутый я или нет.

— Ничего я не увижу. Ты моряк. А я живу тут. — Она показала на другую сторону улицы. — Если попадешься на глаза моему отцу, до корабля тебе придется драпать без оглядки. — Она снова рассмеялась. Рамону смех ее показался музыкой — слегка тревожной.

— Я не собираюсь к тебе приставать. Просто хотел поговорить, — сказал он, снова оробев.

— Ладно. Вот и поговорили. Adios.

Она пошла дальше. Рамон поплелся за ней. Она молчала. Минуту спустя он торжествующе заметил:

— Ты же сказала, что живешь там, сзади!

— Соврала, — откликнулась она спокойно. — Я всегда вру.

— A-а. Всегда врешь, — повторил Рамон очень серьезно.

Они дошли до фонаря у подножия высокой лестницы. Улочка переходила в череду каменных ступеней, круто взбиравшихся меж домами. Они медленно поднимались, и воздух стал меняться: теперь он пах вином, стряпней и горящими листьями эвкалипта. Высоко над городом жизнь текла непринужденнее. Люди перегибались через перила балконов, сидели, беседуя, в темных дверных проемах или стояли на улице средь беготни собак и детворы.

Девушка остановилась, прислонившись к стене. Она слегка запыхалась после подъема.

— Устала? — спросил он.

Вместо ответа она проворно метнулась в сторону и скрылась в ближнем проеме. Несколько секунд Рамон колебался, идти за ней или нет. Когда он все-таки прокрался в тускло освещенный проход, она исчезла. Он очутился во дворе. Какие-то оборванцы, гонявшие по двору, застыли и у ставились на него. Где-то наверху по радио бренчала гитара. Рамон поднял голову. В доме было четыре этажа; почти во всех окнах горел свет.

Когда он возвращался к набережной, какая-то женщина выступила из тенистого сквера у собора и схватила его за руку. Он взглянул на нее; она бесстыдно заигрывала, склонив голову под каким-то безумным утлом и повторяя: «Люблю матросиков». Он не возражал, когда она увязалась за ним в «Кафе-дель-Тейде». Но его ждало разочарование: люди с его корабля ушли. Он заказал женщине мансанилью и ушел, когда она стала пить. Он не сказал ей ни слова. На улице Рамон вдруг понял, какая теплая ночь. Он зашел в «Бланко-и-Негро»; внутри играл оркестр. Пара человек с его корабля топталась в потемках на танцплощадке, пытаясь растормошить повисших на них усталых девиц. Он даже не стал там ничего пить и поспешил на судно. Его шконку завалили газетами и свертками, но в кубрике никого не было, и он несколько часов провел в темноте — размышлял и дремал, пока не вернулись остальные. Корабль отходил на рассвете.

На следующий день обогнули остров — не очень близко, берега не разглядеть, но огромный конус горы весь день маячил далеким, но ясным силуэтом. Два дня корабль шел на юго-запад. Море успокоилось, синее в глубине, солнце засияло ярче. Команда перестала собираться на юте — только ранним вечером и ночью, когда моряки, развалясь на палубе, пели сиплыми голосами, а звезды качались взад-вперед над головой.