Замерзшие поля

То, что послышались голоса и в плоскодонку вцепился кто-то, плескавшийся рядом, его не особо утешило, так сосредоточен он был на неясной внутренней драме. Лишь когда несколько человек забрались внутрь, присели возле него и заговорили, он шевельнул рукой и, прищурившись, посмотрел на них. Его окружили пятеро молодых мужчин, все поразительно похожие друг на друга. С их обнаженных тел на него стекала вода. Он вновь закрыл глаза: зрелище было слишком неправдоподобным. Один, тем временем, спрыгнул с шаланды, вернулся с зеленым кокосовым орехом и срезал его верхушку. Он плеснул сок на лицо фотографа, и тому удалось слегка приподняться и допить остальное. Минутой позже он вновь посмотрел на них и спросил:

— Вы братья?

— Si, si, — ответили они хором. Это почему-то его утешило.

— Hermanos, [76]— вздохнул он, вновь сползая в золу. Затем добавил отчаянно, надеясь, что они все еще способны его слышать: — Пожалуйста, отвезите меня в Рио-Мартильо.

Это был краткий антракт ясности. Они вытащили шаланду обратно под жаркое небо, не мешая ему лежать и стонать сколько влезет. В какой-то миг он решил: нужно объяснить им, что он даст каждому семьдесят пять сентаво за труд, но они посмеивались и толкали его обратно.

— Мои туфли! — закричал он.

— Нет тут никаких туфлей, — ответили ему. — Лежи спокойно.

— А когда мы доберемся до пляжа, — выпалил он, вцепившись в коричневую щиколотку у своего лица, — как вы доставите меня в Рио-Мартильо?

— Мы не собираемся на пляж, — ответили те. — Пойдем через болото и канал.

Он какое-то время лежал неподвижно, стараясь отвлечься от безумных мыслей, кипевших в мозгу.

— Мы плывем к Рио-Мартильо? — задыхаясь, спросил он и с трудом приподнялся, стараясь что-то разглядеть в чаще окруживших его смуглых ног и рук; ему было глубоко и беспричинно стыдно — он вновь не справился с поражением. Они рассмеялись, мягко толкнули его на дно и продолжили ритмично грести на восток.

— Заводская труба, — сказал один другому тыча вдаль. Воображение унесло фотографа вспять, в тихое место у берега, где высоко в ветвях говорила маленькая птичка: он вновь услышал ее болтовню.

— Идигарага, — произнес он, безукоризненно подражая ее голосу и интонации. Вокруг захохотали. Один из парней взял его за руку, немного потряс.

— Знаешь эту птичку? — спросил он. — Это очень смешная птичка. Она прилетает в чужие гнезда и сидит там, а когда другие птицы дерутся с ней и прогоняют, садится на то же дерево и говорит: «Идигарага». Это значит: «Ire a Garagua,

[77]nadie me quiere. никто меня не любит». Повторяет это снова и снова, пока ее не заставят улететь еще дальше, чтобы этого больше не слышать. Ты сказал все совершенно верно. Скажи еще раз.

— Si, si, — согласились остальные. — Otra vez! [78]

Фотограф не собирался ничего повторять. Стыд оттого, что он потерпел неудачу, беспокоил его уже меньше. В его нынешнем положении непросто отыскать место для птички, но он знал, что сделать это придется.

Когда «Компанья Асукарера Риомартильенсе» дала длинный гудок, чтобы объявить наступление полудня, звук на секунду повис над пустынной топью, точно невидимая струя дыма.

— Las doce, [79]

— сказал один из братьев. Проскользив над поверхностью воды, большая золотисто-черная стрекоза вспыхнула на босой ноге фотографа. Дважды подняв и опустив крылышки, она вернулась на свой извилистый путь, кружа и пикируя над лапной к Тапиаме.

— Скажи еще раз, — упрашивали его братья.

(1959)

Тысяча дней для Мохтара

перевод В. Кондратьева

Мохтар жил в комнате недалеко от своем лавки, прямо над морем. Высоко над лежанкой у него было окошко, и он, встав на цыпочки, смотрел, как далеко внизу волны бьются о камни мола. Шутч моря тоже был слышен, особенно по ночам, когда касбуокутывал дождь, а на узких улочках можно было повстречать только нежданный порыв ветра. В такие ночи гул волн заполнял все, хоть Мохтар окно не открывал. В году таких ночей было много, именно тогда ему не хотелось возвращаться домой и сидеть в комнатке. Он жил один уже десять лет после смерти жены; одиночество никогда не давило на него, если погода была ясная и в небе блестели звезды. Но дождливая ночь всякий раз напоминала ему те счастливые часы, когда в такую же бурю они с большеглазой невестой закрывали тяжелые ставни и тихо коротали часы до рассвета. О таком Мохтар думать вообще не мог, он шел в кафе «Газель» и часами играл в домино с кем угодно, лишь бы не возвращаться домой.

Мало-помалу завсегдатаи кафе научились сверять по нему время. «Вот уже пошел дождь, скоро появится Си Мохтар. Оставь ему место на циновке». И он их никогда не подводил. Он был любезен и тих — а потому желанен в любой игре, ибо завсегдатаи кафе считали друг друга слишком болтливыми.