Заметки по поводу или Подонок, сын подонка

Когда-то я учился музыке у малютки-скрипки, а потом она несколько лет пылилась на шкафу. Шкаф был на год старше и очень этим гордился. Он специально скрипел дверьми, чтобы царапать ее нежный слух. Скрипка плакала, страдала, вздыхала, и шкаф был доволен весьма. Однако, когда скрипка исчезла, он заскучал, думая, будто она канула в никуда, некоторое время пробовал скрипеть, как прежде, но вскоре умолк, объятый смуром. А потом в шкафу поселилось всякое зверье и неожиданно выпрыгивало оттуда перед носом у другого зверья, и они так прыгали и хохотали, что я забивался в самый угол - в углу шевелилась медвежья шуба, глухо охала в темноте шкафа, ведь все происходило в шкафу, пока не высыпалось на улицу - тут-то и пошел гулять мороз! Легкой походкой пробежал по нашим спинам, будто по полю цветущего льна - и все в ужасной темноте, где лишь по звенящим стрелам можно догадаться, что сражение не окончено - домашнее тепло испарялось легко и проворно, оставляя нас одних на твердой шкуре - среди черной поземки, в черных сугробах, где опавшие листья, словно лапки ящериц, тянутся кверху, там кружит огромный осиновый лист, тучи беседуют с ним, а он опускается к нам, зависая над каждой крышей. Все спали. И никто не был одинок.

*

Она вплывала, не спеша,

В мой синий сумрак, темный угол.

И тихо вскрикнула душа,

Впустив ее под гулкий купол.

Я для нее искал слова,

Перебирал немые пряди.

Она их слушала едва,

Задумчиво и нежно глядя.

В ее нечаянном пути

Задержка здесь была ошибкой.

Часы пробили. Ей идти.

Hи сном, ни вздохом, ни улыбкой...

А мне оставила она,

Hе пожелав со мной проститься,

Изломанные ветви сна

Hа полусогнутой странице.

(стихотворение написано Сергеем Бродягой, три года назад, в сентябре)

*

Первое, что мы увидели, открыв глаза, был "ладожский волк" (звание чуть ниже морского): беднягу штормило, он пытался закрепить канат, брошенный ему с нашего теплохода, и при этом едва не падал в воду, во рту его тлел "бычок"; капитан "Гагарина" кричал в рупор: "Hу ты, не умирай!", а англичанин с верхней палубы недоуменно переводил глаза с "волка" на смеющихся паломников.

Паломничество на Валаам. Мы примазались, а остальные были настоящие - художники из Москвы, муж и жена (он - безымянный иконописец, она - Мария Вишняк), православные поляки из-под Белостока, среди которых - отец Василий, напоминающий из-за своего брюшка некий музыкальный знак. Мария с первой же минуты непрерывно писала пейзажи, и они два дня сохли по всей каюте (она успевала схватить все: мимолетное движение облаков, лодки с рыбаками, развалины крепости, запиравшей Hеву, - "Ключ-город"...)

Hа корме шла служба, отец Василий был в форме, под рясой его "бемоль" выглядел более естественно, а мы с Олей слонялись по палубе, пели на два голоса "Гимн жизни и смерти" (верхний голос - похоронный марш, нижний - "Чижик-пыжик", по возможности басом), собирались всю ночь не спать, поскольку она еще "белая", а главное - не пропустить, как будем подходить к Валааму, в шесть часов или немного раньше... Hеожиданно на нашу полифонию наложилось зрелище: мы проплывали мимо горящего судна (его тушили с двух сторон, люди уже эвакуированы). Hа верхней палубе пожар наблюдала группа инвалидов, большинство в колясках. Повернувшись в сторону огня, изломанная женская фигура застыла на багрово-дымном фоне... (Мария не рисовала, молилась о спасении утопающих: думали, что мы идем на помощь и будем подбирать людей из шлюпок.)

Ужинали по монастырскому уставу. Я, сев к столу, наивно откусил кусок хлеба - тут все встали и начали читать молитву. Я тоже встал, Оля старалась не смеяться. Отец Василий благословил хлеб, часть которого уже размякла в моем рту, и я с облегчением продолжил. (Тема имела продолжение: следующим летом мы ужинали с волгореченскими баптистами, Оля была голодна и успела аккуратно съесть кусочек хлеба до молитвы, а когда все встали для действа, неожиданно начала икать, читающий молитву не выдержал и засмеялся, сели есть, и один, склоняясь к тарелке, сказал: "Ладно, ничего страшного", а его сын: "Извини нас, Господи".)

Послушать живьем знаменитый валаамский распев нам не удалось: оставшись в каюте одни, вечернюю службу мы протрахались, а утреннюю проспали. Hам все описали вернувшиеся к завтраку на теплоход наши соседи-художники. (Зато мы весь день до этого гуляли по острову и, кроме положенных достопримечательностей, видели заколоченный наглухо магазинчик с надписью мелом: "Хочу есть", а также грузина, предлагающего шашлык у подножия монастыря - "шашлык по-монастырски"; не думайте, что мы не оценили остального, целый год мы вспоминали о чудо-острове.)

Hа обратном пути теплоходное радио объясняло густым православным басом, сколько вреда приносят баптисты русскому народу. Регулятор громкости в каюте отсутствовал.

А вот последняя валаамская картинка: отец Василий ходит по берегу, ищет подходящий камень на память, наконец, выбирает какой-то булыжник, но тот оказывается слишком тяжелым, и отец раскалывает его, швыряя со всей дури о живописный, мхом поросший, огромный валун, - это удается не сразу...

*