Замок из песка

— Не смейте! — закричала я, сжимая виски ладонями и закрывая глаза. — Вы слышите? Не смейте!

Когда я вылетала из раздевалки, Маринка Лыкова осуждающе проговорила:

— Ну и стервы же вы, бабы, все-таки…

Но на улицу за мной не выскочила. За мной, к счастью, не выскочил никто. И я минут десять стояла на крыльце одна, подставляя лицо мерзкому ноябрьскому дождю и чувствуя, как в глазах копятся горячие, непроливающиеся слезы…

* * *

Сегодня не только модные авто — весь город был цвета мокрого асфальта. Перемерзшая ноябрьская земля требовала снега, но его согласно прогнозам синоптиков пока не предвиделось. Осенние аллеи зябко щетинились сухими кустами и голыми тополями.

Я бродила по парку перед театром Оперетты третий час. Местный дворник в синем форменном фартуке и брезентовых рукавицах поглядывал странно, но пока ничего не говорил. И только перед очередным, наверное, уже сотым заходом на стандартный круг кашлянул как-то особенно многозначительно.

По кругу, который я мерила шагами, в выходные дни обычно бегал веселый пони в колокольчиках и лентах. Пони катал маленьких детишек, таких же смешных и разряженных, как он сам. Мы с Никитиной однажды довольно долго наблюдали за процессом усаживания детей в тележку. Особенно за молодыми папами, в одиночестве вышедшими выгулять своих чад. Зрелище, надо сказать, было презабавное. Папы проявляли потрясающую неуклюжесть, хватали малышей, как снопы сена, и умудрялись усадить их едва ли не вверх ногами. Возможно, много лет назад и Иволгин прогуливался здесь со своим Артемом…

Иволгин… Если бы он был не танцором, а певцом и работал в театре Оперетты, то с его внешностью наверняка исполнял бы партии героев-любовников. Вокруг прыгали бы в бешеном канкане ногастые девочки с лошадиными плюмажами на головах. Девочки были бы попроще — не то что балеринки из Оперного. И страсти были бы тоже попроще: ревность так ревность, любовь так любовь, счастливый финал так счастливый финал с безмятежно-пафосным: «Без женщин жить нельзя на свете, нет!»… Глядя на белые колонны, похожие на игрушечные ножки мраморного слоника, на чисто выбеленные стены со сказочными окошками и разноцветными праздничными афишами, почему-то хотелось в это верить…

Но где-то, всего в нескольких кварталах отсюда, был Оперный с его суровой серой колоннадой, гипсовыми масками на стенках, щерящимися в беззвучном смехе, и реальностью, от которой никуда не деться.

Кто-то из девчонок съехидничал в раздевалке: «И все цивилизованное отношение к «голубым» сразу пошло далеко и лесом». Это оказалось правдой. Потому что какие-то абстрактные «голубые» балетные мальчики были всего лишь абстрактными мальчиками, мой партнер Мишка Селиверстов был всего лишь Мишкой Селиверстовым. Но Леша-то был Лешей! Единственным, любимым, желанным! Георгий Николаевич мог сколько угодно говорить про цель, которая должна быть одна, про пистолет, у которого не бывает двух мушек, но мне-то верилось в то, что все получится по-другому! Будет балет и Леша. Леша и балет… Я даже не знала толком, что поставить на первое место, и ощущала себя сейчас человеком, у которого удалили одно легкое. Жить-то, конечно, можно, но вот дышать — проблематично…

И я действительно почти задыхалась, почти захлебывалась собственными слезами и прозрачным, как хрусталь, ноябрьским воздухом, когда за спиной послышались торопливые шаги.

— А земля-то слухами полнится! — радостно объявил Антипов, пристраиваясь сбоку и заглядывая мне в лицо. — Зашел к тебе в училище, хотел телеграмму от хозяина отдать, а твой Гоша поведал, что у нас большая радость.

— Что за телеграмма? Меня в очередной раз выселяют? — Я торопливо отвернулась в сторону, чтобы Валера не заметил моих красных глаз.

— С чего ты взяла?.. Нет, господин Синицын, точнее, его маман жаждут «денюжку» за следующие три месяца и шлют тебе привет… Да что с тобой такое творится, в конце концов?! Мне когда сказали, что Анастасия в сторону парка побрела, я подумал — впечатления переваривать. На фоне, так сказать, романтически увядающей природы… А ты, похоже, уже в образ входишь? Да, «безумная Жизель»?

— Не надо, Валер, — я помотала головой и остановилась. — Оставь меня в покое… И иди, пожалуйста, домой.

Он засунул руки в карманы черной болоньевой курточки, затянутой в талии поясом с пряжкой, качнулся с носков на пятки и задумчиво оттопырил нижнюю губу. Дворник на соседней аллее перестал шоркать по асфальту своей метлой. Видимо, удивился тому, что я перестала наматывать круги.

— Так. Или ты мне скажешь, что случилось, или я очень сильно на тебя обижусь. — Антипов постарался придать лицу суровое и мрачное выражение. — Друг я тебе или не друг, в конце концов?

— Друг-то друг… Но, понимаешь, есть такие вещи…

— Да брось ты, Настя! Какие такие вещи, о которых ты мне рассказать не можешь? Я уж не думаю, что у тебя какие-то там женско-медицинские проблемы. А про все твои любви я, по-моему, больше Никитиной знаю…