Замок из песка

Я неуверенно кивала и в своих детских тапочках с белыми помпонами пыталась встать на пальцы. Тапки заламывались на середине подошвы, ноги подворачивались — в общем, ничего не получалось. Мама добродушно смеялась и объясняла, что у «тетенек балерин» в туфельках специальные пробочки, поэтому им легко танцевать «на носочках». Я пыталась представить себе пробку — круглую, плоскую, маленькую, как в бутылочке с «Пектусином», и никак не могла взять в толк: почему на пробке стоять легче, чем на ровном полу?

А потом маме приснился тот самый сон…

— Знаешь, Настенька, — сказала она, выходя утром из спальни, — мне сегодня приснилось, что мы с тобой приехали поступать в хореографическое училище. Идем по коридору, а навстречу нам — мальчик. Я его спрашиваю: «Нравится тебе здесь?» А он отвечает: «Конечно, нравится! Я без танцев просто себя не представляю!» Вдруг ты как заплачешь! Я принялась тебя утешать, а ты объясняешь, что танцевать тебе тоже хочется, но без родителей в интернате ты бы жить не смогла…

В конце последнего предложения явно маячил знак вопроса. И вместо ответа я просто обхватила маму обеими руками и ткнулась лицом ей в живот. Она легко вздохнула и погладила меня по макушке.

Вообще, в свои восемь с половиной лет я была чрезвычайно домашним ребенком. После первого класса «бедную девочку» попытались отправить на один сезон в загородный пионерский лагерь. На второй же день я подняла вой, который не прекращался до самых выходных. Фельдшерица из медпункта назначила мне валериановые капли, но ничего не помогало. Родителям пришлось спешно забрать меня домой.

Таким образом, как бы сам собой, отпал вопрос об интернате и хореографическом училище. Но тут, то ли на счастье мое, то ли на беду, по первой программе показали «Лебединое озеро». Мама, естественно, с самого начала не отрывалась от экрана, механически перебирая чернику, рассыпанную перед ней на газете. А я прибежала с улицы как раз к вечерним мультикам и с неудовольствием обнаружила, что опять идет балет. Сначала хотела уйти в свою комнату, клеить домик для картонной принцессы, но потом задержалась на минуточку, усевшись на подлокотник маминого кресла. Потом еще на минуточку. Потом еще…

— Это Одиллия! — негромко и как-то торжественно объясняла мама, указывая пальцем, вымазанным в чернике, на длинноногую балерину со строгим лицом и гладко зачесанными темными волосами. Ах, какое у нее было платье!.. Черное, с фиолетовыми блестками и нежнейшими перьями, оно напоминало прекрасный, только что распустившийся цветок. Но главным было даже не это. Одиллия, как и положено в балете, не произносила ни единого слова, но я почему-то прекрасно понимала все, что она хочет сказать. Балерина, стремительно вскидывая руку вверх, отворачивалась от Принца. «Я тебя не люблю, но и не прогоняю!» — говорила ее рука. Она подбегала к нему и касалась плеча легкими пальцами. «Посмотри, как я прекрасна!» — говорили ее пальцы. Одиллия приникала к плечу какого-то дядьки с перьями на голове и прятала лицо в складках его плаща. «Мы с тобой заодно, мы навредим этому несчастному Зигфриду!» — говорила ее вздрагивающая спина.

— Знаешь, мам, — проговорила я раздумчиво, когда балерина за руку с «пернатым» дядькой вышла на поклон к зрителям из-за занавеса, — я бы, наверное, тоже хотела танцевать в балете. Очень хотела!..

А потом был купейный вагон поезда Уральск — Северск, две толстые тетки в одинаковых спортивных трико на верхних полках и бабушка на полке напротив. (Маме в самый последний момент не дали отгулов, из-за чего она ужасно переживала.) Тетки, хотя и так уже были жирные, беспрестанно что-то жевали: то картошечку с маслицем из баночки, то вареную курочку, то яички. Приглашали к столу и соседок по купе. Но бабушка вежливо отказывалась: у нее в сумке были свои яички, своя курочка и своя картошка в точно такой же банке из-под венгерского компота «Ассорти».

А мне вообще есть не хотелось. Я сидела у окошка, придерживая рукой занавеску, и считала, через сколько секунд в лесу появится новая «дырка». Лес все тянулся и тянулся — ближе к вечеру «дырки» в нем стали возникать совсем редко. Но в «дырках» по-прежнему показывались смешные деревенские домики, коровы и лошади, уныло жующие траву, или машины, мчащиеся по пыльной дороге. Я думала о том, что маме с папой нужно будет непременно написать письмо: про сороку с голубой грудкой, которая сидела днем на телеграфном столбе, про малюсенького жеребенка, подбежавшего к самому поезду, и вообще про все, что я видела в дороге.

Тетка в трико и розовой кофточке в очередной раз сползла подкрепиться сразу после Омска.

— Тань, а, Тань, ты будешь? — громко осведомилась она у своей товарки. Та с трудом оторвала от подушки помятое лицо с заспанными глазами, помотала головой и снова отвернулась к стене. «Розовая кофточка» расстелила салфетку, выложила на нее колбасу, огурцы и хлеб и принялась приставать теперь уже к бабушке.

— А почему ваша девочка ничего не ест? Может, ей колбаски дать? За всю дорогу ведь только полбутербродика и скушала! Она у вас что, больная?