Замороженный мир

– Фильтр стал какой-то заторможенный. Не воду дает, а оплакивает несчастную судьбу одинокой женщины! – защебетала она.

– Лиана! – сказал Долбушин.

– Да запросто! Я уже поняла, что должна посмотреть, что делает в коридоре Андрей.

Когда Лиана закрыла за собой дверь, Долбушин хотел все же обнять Рину, но Рина отстранилась, и он притворился, что поднял руку чтобы почесать свой длинный подбородок.

– Так что за слова были про норку? Почему ты решила, что я что-то там строю? – подозрительно спросил Долбушин.

Рина пожала плечами:

– Да так… Само как-то вырвалось! И кстати, не делай такое лицо! Оно у тебя врущее и одновременно дико правильное, как у стюардессы, когда она учит пассажиров поддувать спасательные жилеты и свистеть в свистки. Понимаешь: спасательные жилеты! А мы летели над континентом! Внизу были только тундра и сопки!

Долбушин отодвинул Рину от окна и, подойдя сбоку, задвинул шторы.

– Не светись! – буркнул он. – За квартирой следят люди Тилля. Впрочем, и мои люди следят за Тиллем, так что и Ингвар сейчас не торчит у окон.

– Что у вас стряслось? Опять поссорились? – спросила Рина.

Долбушин пошевелил губами:

– Рабочие будни. Тилль ищет виноватых в том, что у него отняли кабана, но почему-то вдали от Гая, потому что Гая боится.

– Разрыв шаблона, – отозвалась Рина. – Но ведь подводная лодка под Москвой – это не от Тилля?

Долбушин поморщился.

– С Тиллем я и сам разберусь… И не лодка это, а бункер… Ты должна уйти из ШНыра! – внезапно выпалил он.

Рина моргнула, не понимая, с чего это он вздумал шутить. Отец стоял растерянный. Слова про уход из ШНыра вырвались у него, видимо, случайно. Он планировал произнести их в другое время и в другом месте – как финал логической цепочки, к которому нужно было подвести Рину.

– Мне уйти из ШНыра? Сейчас, когда в ШНыре все так хорошо? – недоверчиво повторила она.

– Историки уверяют, что 21 июня 1941 года тоже все было замечательно. Суббота, лето, завтра выходной… – мрачно отозвался Долбушин.

Длинное худое лицо отца вдруг показалось Рине чужим и холодным.

– И что со ШНыром не так? – спросила Рина враждебно.

Долбушин покосился на перевернутые чертежи:

– Не могу тебе сказать. Пока не могу.

Его нежелание открыть карты показалось Рине подозрительным.

– Значит, ты собираешься рассказать все Кавалерии? Ну, что я твоя… родственница? Чтобы она прогнала меня из ШНыра? – выпалила она.

Долбушин провел рукой по лицу. Был у него такой жест отчаяния, означавший, что все, приехали.

– Что за бред?! Включи свою логику, Аня! Зачем мне рассказывать что-то Кавалерии, когда я могу не пустить тебя в ШНыр прямо сейчас?

Рина вспыхнула:

– Ах так!.. А ну пусти!

Прыгун Лиана у нее не забрала. Рина метнулась к стене, но Долбушин оказался быстрее и загородил календарь спиной. Рина шагнула влево – и он туда же. Она вправо – отец повторил ее движение. Чем активнее Рина пыталась добраться до календаря, тем энергичнее он ей мешал. Они словно танец журавлиный исполняли на кухне, при этом не касаясь друг друга.

– Пусти!

– Да погоди! Выслушай хоть меня! Скоро в ШНыре станет очень опасно! Возможно, и ШНыра никакого уже не будет!

Рина застыла, собираясь дослушать, но тут Долбушин попытался поймать ее за запястье. С его стороны это была большая неосторожность. Главное, что он должен был делать, – не отходить от стены. Рина метнулась вперед и ласточкой, точно в воду, нырнула в настенный календарь.

Глава девятая

Минутка бесценного времени Альберта Долбушина

Все в этом мире может существовать только в фокусе нашей любви. Вот я два месяца не поливала садик перед окном – и ива засохла, а остальное заглушила крапива. И с остальным так: пропало что-то из фокуса любви – и все, нет его больше.

Кавалерия

Когда Рина нырнула в настенный календарь, Долбушин сгоряча бросился за ней, но забыл, что отдал свой прыгун Лиане и лишь ударился коленом в стену. Выругался. Вернулся к столу и сердито смахнул с него все чертежи.

Неужели в бункере можно спастись от эльбов? Это лишь форма самообмана. Он пытается доказать себе, что что-то еще контролирует, хотя на самом деле сдулся и сдался. Долбушин поднял с пола бумаги и поджег их от газовой конфорки. Потом, морщась от запаха гари, стал ходить по кухне, натыкаясь на табуретку, которая будто специально путалась у него под ногами.

Долбушин думал, что с каждым годом все сильнее теряет смысл своего существования. В юности ощущения были острее. ШНыром он был непритворным. А потом, когда слился с закладкой, его держала на плаву любовь к слепой жене. Когда человек страдает, он все-таки мыслит и развивается.

«Страдание – да ведь это единственная причина сознания!» Эту фразу Достоевского его слепая жена повторяла так часто, что Долбушин ее хорошо запомнил.