Замри

Я сижу на тротуаре за многоэтажкой одна – жалкое зрелище – и жду 8:50. Отвернувшись от домов, я разглядываю холм и деревья. Я начинаю считать деревья. Потом неосознанно начинаю вспоминать по одной своей ошибке на каждое дерево. Могучий дуб – я никому не сказала, что Ингрид режет себя. Молодое деревце – я сказала ей, что меня уже тошнит слушать про плечи и голубую рубашку Джейсона. Высокое дерево с голыми ветвями – то, как я уходила, когда она начинала хандрить и замыкаться в себе. Я должна была остаться. Должна была тихо сидеть рядом, чтобы она знала, что она не одна. Сосна – тот день, когда я солгала и сказала, что не готова гулять с ней каждый день, хотя на самом деле просто не хотела воровать лак из «Лонга», потому что в тот единственный раз, когда мы это сделали, я почувствовала себя паршиво. Я знала, что она едва сдерживает слезы, хотя она повернулась ко мне спиной и ушла. В тот день ее поймали с подводкой и краской для волос в рюкзаке. Я выбираю сосну поменьше за то, что в тот момент меня не было рядом. Потом перевожу взгляд на огромную группу деревьев вдалеке – все те разы, когда я обзывала ее или называла тупой – конечно, не всерьез, но, возможно, ей все равно было обидно.

Утренний туман накрывает деревья одно за другим, как саван сожалений. Я достаю из рюкзака фотоаппарат. Мне отчаянно хочется сделать снимок. Я не делаю.

18

Я захожу в кабинет алгебры и неожиданно для себя сажусь рядом с Тейлором.

– Она вскрыла себе вены, – говорю я.

Тейлор поворачивается ко мне. Вид у него потерянный – примерно так он выглядит, когда не может найти значение х. Я смотрю ему в глаза. Внутри меня тугим узлом сплетается злость.

– Чего? – переспрашивает он.

– Ты спрашивал, как она это сделала. Она вскрыла себе вены и истекла кровью. Обычно это не работает, но она ответственно подошла к делу.

Он бледнеет. Ему явно неуютно. Он избегает моего взгляда.

– Теперь ты знаешь, – говорю я.

Я откидываюсь на спинку стула и отворачиваюсь от него. Мистер Джеймс разбирает домашнюю работу на стареньком проекторе, но я не могу сосредоточиться. Я вижу ее. Я крепко зажмуриваюсь, потом смотрю на стол в надежде, что пустота прогонит ее образ. Кто-то черным маркером написал в правом верхнем углу: «ЛОХ». Я тру буквы изо всех сил, так, что у меня сводит палец. Маркер не стирается. Я тяжело дышу. Кажется, Тейлор повернулся ко мне снова, но я не хочу на него смотреть.

– Мне нужно пересесть, – бормочу я неизвестно кому, хватаю рюкзак и иду вдоль ряда, пока не нахожу чистый стол.

Но я продолжаю видеть ее, словно я была в то утро у нее дома. Словно это не мама Ингрид, а я открыла дверь ее ванной и увидела, как она лежит в ванне, голая, с закрытыми глазами, безвольно поникшей головой и плавающими на поверхности красной воды руками. Я смотрю на проектор мистера Джеймса, но вижу только открытые раны на ее руках. Я не слышу, что он говорит. Сперва пропадают звуки, а потом весь мир теряет форму.

Медленно, очень медленно я опускаю голову, пока лицо не касается холодной поверхности стола. Я слушаю свое дыхание, чувствую, как натужно стучит мое сердце. До меня доносится негромкое тиканье. Я смотрю на стену, туда, где должны быть часы, и под неразборчивое бормотание мистера Джеймса жду, когда ко мне вернется зрение.

19

Кожа у Ингрид была гладкая и бледная, почти прозрачная. Сквозь нее на руках просвечивали голубые вены, и эти вены придавали ей какую-то хрупкость. Подобную хрупкость я ощущала, когда опускала голову на грудь своего первого парня, Эрика Дэниелса, слышала, как стучит его сердце, и думала: «Ого». Люди редко думают про кровь и биение сердца. Или про легкие. Но когда я смотрела на Ингрид, я всякий раз вспоминала про эти вещи, которые поддерживали в ней жизнь.

Впервые она порезала себе кожу острием канцелярского ножа. Когда порезы зарубцевались, она задрала рубашку, чтобы показать их мне. Она вырезала у себя на животе «ИДИ НА ХЕР». У меня словно вышибло дух, и какое-то время я стояла молча. Я должна была схватить ее за руку и отвести в медпункт, в маленькую комнатку с двумя койками, застеленными простынями, затхлым воздухом и сладковатым запахом лекарств.

Я должна была задрать рубашку Ингрид и показать ее порезы. «Смотрите, – сказала бы я сидящей за столом медсестре в очках, сдвинутых на кончик острого носа. – Пожалуйста, помогите ей».

Но я протянула руку и очертила пальцами слова на ее коже. Порезы были неглубокие, и корочка почти не чувствовалась. Она была грубой, коричневатой. Я знала, что многие девчонки из школы режут себя. Они натягивали рукава на запястья и прорезали в них отверстия для больших пальцев, чтобы прикрыть шрамы. Мне хотелось спросить Ингрид, больно ли ей было, но я чувствовала себя глупо, словно упускала что-то важное, и вместо этого я сказала: «Сама иди, сучка». Ингрид захихикала, а я постаралась отмахнуться от ощущения, что что-то хорошее, что было между нами, начало меняться.

20

Папа встречает меня у подножия лестницы. В руке он держит за шнурки мои любимые кроссовки.

– Посмотри на это, – говорит он. – Это же кошмар.