Замри, как колибри

Нет, со времен «Тропика Рака» положение ни на йоту не изменилось, разве что к худшему. La vie en rose[65] – явно не удел художников. Художник (а так я называю лишь подлинных творцов) все еще под подозрением; в нем все еще усматривают угрозу обществу. Тех, кто вступает в сделку, кто дает себя соблазнить посулами свыше, поощряют и одобрительно похлопывают по плечу. И больше нигде в мире, кроме разве что Советской России, этих конформистов не удостаивают за их усилия столь щедрых наград, столь широкого общественного признания.

Таков главный мотив, пронизывающий эту книгу. Что до мотива глубинного, то его можно определить так: не ждите, пока положение дел изменится. Час человека уже пробил, и независимо от того, находитесь вы на вершине пирамиды или у ее подножия, делайте то, к чему призваны. Если вы творец по натуре, творите всем напастям и смертям назло. Это максимум, на что вы можете надеяться. Надо верить в самого себя, не важно, признают тебя или нет, внимают тебе или нет. Может показаться, что земной шар и в самом деле соскочил с орбиты (да и не мы ли сами делаем для этого все необходимое?), но при всем том на нем еще достаточно пространства (пусть лишь в вашей собственной душе), чтобы образовать крохотный кусочек рая. Каким бы безумием это ни казалось.

Когда вы понимаете, что не в силах двигаться ни вперед, ни назад, когда чувствуете, что не в состоянии ни стоять, ни сидеть, ни лежать, когда ваши дети умерли от недоедания, а родителей отправили в богадельню или в газовую камеру, когда вам ясно, что вы не можете ни продолжать, ни перестать творить, когда все корабли сожжены, остается выбирать: либо уверовать в чудеса, либо замереть, как колибри. Чудо заключается в том, что сладкий мед всегда рядом, он прямо у вас под носом, только вы слишком озабочены его поисками, чтобы разглядеть его. Худшее – отнюдь не смерть; худшее – слепота, неумение видеть самоочевидное: то, что все связанное с жизнью по природе чудесно.

Конформизм – привычный язык общества; язык же творческой индивидуальности – свобода. Жизнь пребудет адом, пока люди, составляющие мир, отворачиваются от реальности. Тщетно метаться из одной идеологии в другую; каждый из нас неповторим и уникален и должен восприниматься как таковой. Самое меньшее, что мы можем сказать о себе, – это то, что мы американцы, французы или еще кто-нибудь. Прежде всего мы – люди, отличные друг от друга и призванные сосуществовать друг с другом, вариться в общем котле. Творческие натуры – оплодотворители бытия; они – те ламедвовники[66]

, которые удерживают мир от распада. Отверзните от них слух свой, заглушите их голоса, и общество превратится в скопище роботов.

Ведь в том, что мы упорно отказываемся замечать, в том, чего мы не слышим и во что отказываемся вслушаться, будь оно бредом, посягательством на основы или кощунством, могут таиться жемчужные зерна того, что нам жизненно необходимо. Даже слабоумному есть что нам поведать. Может быть, я один из таких слабоумных. Но я скажу то, что думаю.

Да, впереди еще долгий, долгий путь до Типперери, и, как замечает Фриц фон Унру[67], «цель еще не видна».

Генри Миллер

16 февраля 1962 г.

Калифорния

Час человека

Перевод З. Артемовой

Прогуливаясь по шоссе с Уокером Уинслоу после окончания рабочего дня, мы часто ловили себя на мысли, что постоянно крутимся вокруг одной и той же темы – удивительной простоты и действенности человеческой взаимопомощи. Как бывший член общества анонимных алкоголиков, Уокер имел широкие возможности наблюдать, какие потрясающие результаты дает элементарное чувство солидарности. Если алкоголик, считающий себя беспомощным и пропащим, мог обрести утешение, просто общаясь с себе подобными, как насчет других страдальцев, наркоманов, других жертв общества? (Каковые составляют подавляющее большинство человечества.) Разве все мы не плывем в одной и той же лодке? Кто из нас может утверждать, что является хозяином своей судьбы? О скольких своих друзьях или знакомых мы можем сказать: «Это свободный человек!» или даже «Это самодостаточный человек!»?