Замурованные: Хроники Кремлевского централа

Возле решетки — ближе к свету и воздуху сидели Шафрай и Погоржевский — «говорящая голова» в группе Френкеля. Богдан Погоржевский шел по делу об убийстве банкира Козлова как организатор. Сотрудничая со следствием, он не стеснялся в показаниях, ломая общую линию защиты, выстроенную банкиром.

Френкель выдвинул интересную, но авантюрную и рискованную версию произошедшего, по идее — классическую, в исполнении — оригинальную. Классика заключалась в том, чтобы загрузить находящегося в розыске и недоступного следствию. Им оказался Андрей Космынин, который должен был стать стрелочником между Френкелем и настоящими заказчиками убийства первого зампреда Центробанка. Выглядело это так.

В марте 2006-го Андрей Козлов подготовил доклад о выводе через банк «Дисконт» миллиардов долларов компаниями, близкими Кремлю, а также персонально заместителю директора Федеральной службы охраны президента генерал-лейтенанту Александру Бортникову и начальнику департамента экономической безопасности ФСБ. Как утверждает Френкель, именно спецслужбы через Космынина заказали Козлова банде Погоржевского, который в темную и по дешевке подписал под исполнение убийства «луганских ниндзя» — Половинкина, Прогляду и рулевого Белокопытова.

Погоржевский с сотоварищами работали и по другим заказам, в том числе на получение невозврата. Именно такой заказ через Шафрая они получили от Аскеровой, которой очень известный бизнесмен никак не мог вернуть три миллиона долларов. Когда Погоржевского взяли, он, чтоб спасти свою жизнь, решил свалить заказ Федеральной службы безопасности на хозяйку ресторана «Триш». В свою очередь Аскерова под милицейскими пытками оговорила Френкеля.

Надо отдать должное Леше Френкелю, который, спасаясь сам, пытался вытащить и стрелков, давших на себя признательные показания на предварительном следствии, предоставив им дорогих адвокатов и окружив заботой в тюрьме. В итоге расклад на скамье подсудимых получился таким: Погоржевский грузил себя и всех, Френкель грузил Погоржевского, а стрелки тупо шли в отказ, несмотря на прежние раскаянья, что в случае обвинительного вердикта обрекало их на максимальные сроки.

Единственный в деле, кому откровения специалиста по «неформальному» решению вопросов погоды не делали, был «пожилой еврей» Боря Шафрай, чье неведение относительно назревавшей мокрухи в суде казалось неоспоримым. Поэтому для Богдана Борис Самуилыч оставался единственным из подельников, с кем можно еще и поговорить. Хотя Шафрай предпочитал слушать, нежели высказываться. Но сгорбленный, осунувшийся Погоржевский с устало-обреченным лицом, похожим на жабью морду, согласен был и на монолог.

— Они же трактористы, — распалялся Богдан о Половинкине, Прогляде и Белокопытове. — Они так на воле не жили, как сейчас в тюрьме. Слаще морковки ничего не ели. На «девятке» посидели, о «Майбахах» заговорили. Я им говорю: вы у себя на мойке в Луганске хоть один «Майбах» мыли? Колхозники, мать их… Меня грузят, что жен их угрожал убить… Папу во Френкеле нашли, а когда у отца сто детей, то десятком дебилов можно и пожертвовать…

Вторник. После недолгих пререканий с самим собой, гулять или еще с полчасика покемарить, я лениво принимаюсь натягивать шорты. Компанию в топтании дворика под разрывы россиянского фольклора типа «летящей походкой ты вышла из мая» мне составил Олег. По возвращению — обливание и быстрый завтрак в ожидании ознакомки. В полвторого заказали «с документами» Олега, через пять минут раздалось на «м». «С вещами!» — последовало продолжение.

Вот так, запросто, легко и безапелляционно меняется привычная жизнь, иногда казавшаяся даже приятной, привычной. Уходят в прошлое люди, ставшие близкими, почти родными.

«С вещами!» И нет другого слова, способного скоро и резко перелистать страницы отмеренного.

— Ваня, на свободу! — заполошил Серега, тряхнув меня за плечо.

— Тихо, тихо, Серый, какая на хрен свобода, — перебирая в голове возможные варианты, отмахиваюсь я от сокамерника.

— Вано, могут нагнать, — почесал затылок Сергеич. — Смотри, за три дня сориентировались, что дальше тебя держать глупо…

— Сомневаюсь, — я врал, и в первую очередь себе. — Так просто соскочить не дадут, крепить будут до последнего.

Надежда вырваться душу не грела. Мирок, суженный сознанием до двадцати квадратов тюремной жилплощади, в мгновение начал лопаться, адреналин горячим газом человеческого воображения расширял границы реальности: ворота «девятки», «кошкин дом», «трамвайные пути», «нимб высоток» растворяли железную клетку, подменяли колючий горизонт забытой далью. Б-р-р-р… Пытаюсь гнать эту суррогатную радость, заставляю себя рассчитывать на худшее. Но надежда упорно продолжает приводить свои аргументы. Времени около двух, а на ознакомку не вызывают. Если следствие в курсе, значит, не исключен банальный переброс в другую хату или на другой централ? Но на Медведково рано. Пока я не закончил ознакомку, резона менять мне прописку у ментов нет. Что остается? Свобода?

В прострации, не спеша, я собираю вещи, по нескольку раз перекладываю их из сумки в сумку.