Замурованные: Хроники Кремлевского централа

Бетонку подземелья сменил кофейный кафель больнички. Тот же тюремный продол, только чище, а привычный интерьер дополняет пара каталок. Затем лестничным маршем через сейфовую дверь на второй этаж, где при входе аккуратный деревянный ящик с иконкой Спасителя — «для поминальных записок».

За дверью начинается шестой спецкорпус «Матросской тишины». «Шестерка» — компактное отдельное здание в три этажа. Первый отведен под больничку, второй — обычные маломестные камеры, третий — прогулочные дворики. С общей «Матроской» шестой корпус связан подземными коммуникациями.

Рядом с дверью в торце, за решеткой, кособочится стол — рабочее место режимника. Далее по коридору — смотровая и туалет.

Продол «шестерки» выгодно отличается от «девятки» своей ширью и высокими потолками. Заводят в смотровую, начинается перебор пожитков. Шмонающим выступает крепкий плешивый дагестанец в чине старшего лейтенанта с характерным акцентом и дурацкой улыбкой — следствием родовой травмы. Порывшись руками и металлоискателем в тряпье, добирается до моей канцелярии. Ручки гелевые в количестве десяти штук отметает сразу как «краску для нанесения татуировок», примается перебирать литературу.

— Э-э-э, — мычит горец. — В экстрэмиских шайках состоишь?

— Ты что, нашел там мой партбилет?

— Нээт, тут такие названия нацистические «Русский вэстник», «Русская монархия», «Русский журнал». Тут сидэли одни, на пэжэ уехали, — оскалился старлей.

— Слушай, а у тебя брат родной есть?

— Эсть, а что?

— Да позавчера показывали убитых ваххабитов. Один — вылитый ты, только с бородой и дыркой в башке.

— Забырай вещы, пашли! — нервно дернул подбородком кавказец, сунув литературу обратно.

Стены и двери здесь выкрашены в светлую бирюзу, что не может не тешить глаз. Длинный продол разбит решеткой. На ряде камер на бечевках болтаются прямоугольные картонки, на которых большими буквами пропечатано: «Внимание! Особый контроль!» «Ахтунг» висел и на 614-й, возле которой мы остановились.

Первое, что я увидел в камерном просвете, озадаченное любопытством лицо Саши Чеха. Обнялись, занесли вещи. Знакомлюсь с двумя другими сокамерниками.

Первый — с головой глубокого старика и телом юноши — Алексей Курцин, один из директоров ЮКОСа. Ему пятьдесят два года, дали четырнадцать лет строгого, из них три года «крытки» он уже взял. Курцина отправили было в мордовский лагерь, но, продержав месяц в карантине, вернули в тюрьму на раскрутку по новым экономическим преступлениям. Так что для безобидного бухгалтера с тонкой интеллигентной натурой зэковская арифметика начинается минимум от пятнашки.

Второй мой новый сосед — долговязый мошенник Андрей Родионов. Он сидит уже два года, повторно испытывая на прочность Фемиду. На первом суде за махинации с недвижимостью прокурор запросил семь лет, суд дал два года. Прокуратура подала на отмену приговора за мягкостью. Высшая судебная инстанция, естественно, пошла навстречу, и все началось сначала. Только новый судья сразу перебил вторую часть 159-й на четвертую, тем самым почти в два раза увеличив потенциальный срок. Андрей высокий, худой, со смоляной прической. Ему почти сорок, но внешне, благодаря ускоренному метаболизму и неудачной генетике, Андрей оказался заложником недоразвившейся подростковости, и сначала я даже принял его за Стаса Прасолова.

Чех единственный в хате, источавший оптимизм и искреннюю радость. Та призрачная улыбка судьбы, очевидцем которой я стал в Мосгорсуде, когда присяжные отмели Саше сто пятую, обернулась оскалом. За два признанных эпизода мошенничества суд добавил к девяти уже выстраданным на тюрьме и зоне годам еще десять лет крытого режима.

Саша принял столь непомерную жестокость с достойным смирением, пребывая в молитве, спорте и переписке с тюремными и церковными инстанциями, которые он просил разрешить ему регистрацию и венчание с невестой.

В камере — пять шконок, она побольше тех, что на «девятке», под потолком мостится маленькая решетка. К явным плюсам относится высокий пятиметровый потолок, деревянный пол и конечно же — тюремное чудо — компактный душ возле чугунной параши. На столе спокойно лежат зажигалка, жвачка, часы — вещи, запретные по привычным для меня меркам. В дальнем конце стола мерцал потертый «самсунг» с бегущими от него проводами самодельной антенны.

На «шестерке» свои режимные и гастрономические послабления. Во-первых, поверка только одна — утром: зэки выходят на продол секунд на двадцать, пока вертухай с деревянным молотком бегло простукивает камеру. Спать под одеялом не возбраняется, телевизор не отключается хотя бы уже потому, что кнопка от него не выведена в коридор, с прогулки на прогулку никто не обыскивает, а такой репрессивный рудимент, как «руки за спиной», здесь почти изжит. К шнифту вертухаи подходят редко, арестанты предоставлены сами себе. Разрешены пластиковые электрические чайники, кипятильники, удлинители, самодельные светильники. Леша Френкель умудрился затянуть на «шестерку» даже утюг.