Замурованные: Хроники Кремлевского централа

— Ну, миллион, — прикидываю я возможности родных, друзей и знакомых, все больше проникаясь интересом к происходящему.

— Хорошо! — обрадовался судья, сделав нужную пометку. — Решение суда будет оглашено в понедельник в тринадцать часов.

Откин раскланялся, поправил свою рукотворную шевелюру и исчез за дверью судейской комнаты.

И снова из буйства стекла и света меня отправили в бетонную преисподнюю.

— Старшой, посади к Шафраю, — прошу конвойного на подходе к стаканам.

— Не положено. Их там двое, — бурчит сержант.

— На положено, сам знаешь, что наложено. Сажай! По ходу разберемся!

— Ну, если только пока второго из зала не подняли, — вслух размышляет мусорок и вместо пятого бокса ведет в тринадцатый.

Мои ожидания меня не обманули. Боря ехал в бизнес-классе. Цементный пол тщательно застелен газетами и устлан куртками, деревянный приступок в роли туалетного столика, на котором красуется несколько фотографий (жены-дети), пара бутылок с водой, большой контейнер с бутербродами и два телефона. На фоне этой тюремной роскоши развалился Боря, дробя орешки своими керамическими зубами.

— Ваня, заходи! — гостеприимно суетится Шафрай. — Скидай тапки, падай прямо на пол.

— Самуилыч, ты нигде не потеряешься, — не могу оторвать глаз от телефонов.

— Пока я с тобой и у тебя есть деньги, мы не пропадем, — смеется Шафрай и, сделав театральную паузу, заговорщески: — Бухнуть хочешь?

— Я подумаю.

— Все нормально, старшой! Пока ничего не надо, — машет Боря рукой менту, закрывающему за мной калитку.

— Что есть выпить? — Шафрай меня заинтриговал.

— А что скажем, то и принесут. Здесь все схвачено-перехвачено. Главное, особо не наглеть, как-никак сидим.

— Как со связью? — разглядываю я незнакомые модели трубок.

— Ах, да! — спохватывается Боря. — Все ровно! Звони сколько хочешь!

— Откуда такая красота?

— Босяцкий подгон с последних грабежей, — зубоскалит Шафрай.

— Здесь-то с кем сидишь?

— Классный такой парень, стремяга, смотрящий за корпусом на Бутырке — Саша Чех.

— Чечен, что ли?

— Нет, русский. Просто сам он из Чехова, отсюда и погоняло — Чех. Уже восемь с полтом сидит, из них шесть лет крытки. Сегодня третий день как присяжные вердикт выносят.

Я задумчиво кручу в руке телефон. За год и четыре месяца первый раз выскочил случай позвонить, только вот кому? В тюрьме время вытравливает абонентов, как огонь съедает странички записной книжки…

…Тормоза отворились, вошел приземистый, коренастый и жилистый арестант. Короткая стрижка, светлые волосы, очень знакомое лицо. Машинально поздоровавшись и представившись Сашей, Чех приземлился в позу лотоса, застучал пальцами по кнопкам.

— Это я, мама. Нет еще вердикта. Сейчас перерыв, будут поднимать на вердикт. Не плачь… Все, выводят, перезвоню… Я тоже.

Тормоза снова грохнули, и Саню забрали. Через сорок минут он возвращается в счастливом свечении, охваченный радостной дрожью:

— Присяжные отмели 105-ю. Остались слезы — мошенничество и так далее, — выпалил с порога Чех, принимаясь обзванивать близких.

На продоле начинается суета сбора этапа.

— Волочкова, на выход, — под звонкое милицейское ржание хрипит кто-то в адрес ковыляющей с костылем Аскеровой.

Воронок забивают до отказа. На общем фоне своей анатомической громоздкостью и громким матом выделяются четверо подельников: бычьи лбы, тяжелый вязкий взгляд, трактороподобные фигуры, здоровенные ломовые руки.

— Сейчас Каху посадят и поедем, — объявляет на весь воронок самый породистый бык.

— Кто сказал мое имя? — рявкнуло снаружи.

— Это я, — нерешительно гнусавит бык.

— Кто такой? — снаружи требуют уточнений.

— Андрейка, — застенчиво лепечет глыба.

— Кто такой? Откуда?

— Андрейка, с общего, с «Матроски», — голос стал походить на щенячье повизгиванье.

— Что ты сказал?

— Эта… Что дождемся Каху-жулика и поедем.

— По коням! — раздалось мусорское-залихватское, оборвавшее диалог.

— Кавалеристы хреновы, — буркнул кто-то злобно.

Застучало железо, зарычал дизель, медленно набирая обороты. Попрятав головы в плечи, банда тяжеловесов за всю дорогу больше не проронила ни слова.

…На «Матроске» перекидывают в другой воронок. В обоих рукавах битком мужчины, напротив с ментами и в стаканах — бабы.

Две женщины живо разговаривают с кем-то из-за решетки соседней голубятни.

— Всей семьей страдают, — кивнул в их сторону мой случайный попутчик, подельница которого выглядывает из открытого стакана. Ей под тридцать, аккуратно сложена, выкрашена в рыжий цвет, руки с облупившимся ярким маникюром. На миловидном лице под шпаклевку слоится дешевая косметика. Природная красота Ольги, так ее звали, безвозвратно выжжена каторжанским клеймом крытки и простого женского горя.

— Брагу ставите? — интересуется у нее подельник.

— Пробовали, не получается. — Оля поджала губы.

— Сама чифиришь, небось? — подмигивает попутчик.

— Бывает, — кокетливо скосилась зэчка.

— Ха! Я смотрю, любишь ты кайфануть! — скалится бродяга.