Замурованные: Хроники Кремлевского централа

Над проходным залом горит вывеска «Слушается дело Френкеля и др.». Внутри яблоку негде упасть: судья, присяжные, защитники, аквариум под завязку. За стеклом выступает Френкель, с уверенностью и напором выстреливая каждое слово. Увидев меня, прерывается, улыбается, приветливо машет рукой.

— Вань, привет! — звякает в микрофон. — Так, на чем это я остановился? — замешкался банкир, вновь обращаясь к удивленному залу, догоняя прерванную мысль.

Скучать в стакане одному долго не пришлось, на обеденный перерыв спустили Борю, за которым в просвете открытых тормозов показался Френкель.

— Ты какими здесь? Продленка? — спросил Алексей.

— Ага, продлили.

— Ты сказал судье, что он животное? — деловито осведомился Френкель.

— Он в курсе, — успокоил я Лешу.

— Таки да, — оскалился Шафрай.

Забрали меня часов в пять первым же этапом. Воронок битком, все с общей «Матроски», половина — грузины. Не жарко, но тело, задавленное человеческой массой, напрягается до такой степени, что потом набухает даже куртка.

Наконец-то «дома». Сокамерники дружно наваливаются с расспросами.

— Как Стас? С кем сидит? — получив привет от Прасолова, интересуется Олег. В это время на экране мелькнул Немцов.

— Легок на помине. — Олигарх тычет пальцем в телевизор.

— В каком смысле?

— Прасолов каждый месяц от Линшица, хозяина «Нефтяного», передавал Немцову по сто штук зелени, — поясняет Олег.

— Правда, он чем-то на пидора похож? — подключается к беседе Жура.

— Кто? Немцов?

— Да нет, Прасолов.

— Ты с ним сидел?

— Угу. Меня вечером закинули к ним в хату, а утром забрали. Такой интеллигентный, длинноволосый, с тонкой кистью, манерный… Я ему говорю, если к тебе будут приставать, отвечай, что ты не гей, а просто такой культурный.

На прогулку выходим всей «хатой». На продоле вертухаи, одетые невпопад, кто в зеленку, кто в синье. Квадрат так вообще в бушлате с меховым воротником. Наряден только Версачи: в золотых полковничьих эполетах, в парадном мундире с какими-то юбилейными висюльками.

Дворик паршивый, рубленый, но простреливаемый солнцем. Душно, наверное, будет дождь. Спертый, недвижимый воздух крепостного бетона пробивают рассеянные отголоски весеннего цветения.

— Говорят, что человеку в день нужно двадцать минут прямого солнечного света, — подбадривает себя Олег, поблескивая лысиной под еле сочащейся струйкой ласкового витамина.

Чуть поодаль в просветах замирают Сергеич и Жура. Я бегаю, пользуясь недвижимостью соседей, стрелки хронометра убивают секунды ломаного колючего циферблата.

Непревычная тишина заглушает даже завывания радио — никто ни слова. Золотые от солнца лица-маски с рассекающими их черными крестами, — это падают тени от решеток, — застыли в строгой трепетной гримасе.

Торжественность картины нарушает уставший загорать Серега:

— Олежек, ты сбоку — вылитый Ленин! Можно я тебя буду называть — мой Ильич?

— А я тебя буду тогда называть… — огрызается Олигарх, по ходу подбирая симметричный ответ.

— Олежка, называй нас, как хочешь, только облизывай почаще. — Жура бьет встречным под хохот сокамерников.

Возвращаемся в хату. Осиротела хата, посрывали мусора со стен иконы. На светлый четверг покощунствовали, помародерствовали. Ничего не тронули, ни тумбочки, ни баулы, а иконы посрывали. Отметили свой милицейско-трудовой Первомай.

Душно. Лица покрывает тяжелая восковая испарина. Что же будет летом?

— Давай, Сереженька, чаек пить и шпилить будем. — Сергеич грузно опускается на шконку, вытирая платком пот со лба.

— Толку-то с тобой играть, — кряхтит Жура, бойко расставляя фигуры.

Галогены ядовито-обжигающе слепят взгляд. Серега жмет на кнопку-клопа, через минут пять — одинокий стук ключом в тормоза, мол, чего надо.

— Слышь, старшой, выключи свет, а то глаза болят, — нежно заводит Жура.

— А телевизор вам не выключить, ха-ха, — злобно звенит на продоле знакомый голос.

— Квадратик, братуха, это ты? Значит, у нас сегодня все ровно будет! Обласканный арестантским доверием вертухай тут же гасит лампы.

— Во, мудак! — вполголоса бросает Серега, отходя от тормозов.

Кое-как протягивается день. Олег в нездоровом предвкушении шустрит возле бутылок, играющих шоколадной пеной. Я пишу за самодельным журнальным столиком, собранным из полки-сетки для овощей и пустых пластиковых бутылок, Серега спит наверху, Сергеич гуляет по хате, гоняя кровь и ветер. Вдруг за моей спиной раздается глухое приземление свободно падающего тела. Оглядываюсь, подскакиваю. На полу лежит Сергеич, веки опущены, дыхания не видно. Подхватываем, кладем на шконку.

— Врача! Старшой, давай врача! Барсуков без сознания! — Серега бешено колотит в тормоза.

Нахожу наконец пульс, бьет ровно, не спешно, значит, не сердце, — обморок. Обошлось. Минута, две, пять…

— Что случилось? — Сергеич открывает глаза, недоуменно разглядывая наши испуганные лица.

Лязгают запоры. Нас троих выводят в бокс.

— Володю скорее всего теперь на больничку отправят. — Олег нервно затягивается сигаретой, забившись в угол стакана.

Минут через десять нас ведут обратно.

— Берегите его, как отца, — с безразличным сочувствием бросает нам вслед Квадрат, захлопывая тормоза.