Замужем за облаком. Полное собрание рассказов

Он взял оливку и уставился на нее, как на археологическую находку или ключ от великой тайны. И даже произнес вслух: «Что она здесь делает?» Но никто не ответил. Он открыл дверцу под раковиной и аккуратно бросил жирного зеленого обидчика в мусорное ведро. Звук от падения на дно был таким громким и гулким, что он непроизвольно заглянул в ведро: что там? Почти ничего. Он не мог вспомнить, когда последний раз выносил мусор. Но ведро было пусто, или почти пусто. И это встревожило его. Да живет ли он в этом доме? Ведь даже мусорное ведро не говорит о его присутствии! Резко повернувшись, он ринулся в комнату.

На стенах висело несколько картин, но это были скучные, стандартные вещи, которые они с женой много лет назад купили на барахолке. Барахло. Он критически огляделся в поисках следов собственного присутствия. Ничто в комнате не указывало однозначно на него. Ничто не говорило: здесь живет человек, отличный от других. Коричневая кушетка, невыразительные картины на стенах, на полках книги, бывшие когда-то бестселлерами, но теперь всеми забытые… А было ли что-нибудь по-другому, когда здесь жила его жена? Вряд ли.

Он вернулся на кухню и подошел к холодильнику, чтобы сделать бутерброд с ветчиной и выпить пива, купленного по дороге с работы. На хрен эти мысли! На хрен вопросы, почему его присутствие в этом мире так незаметно, тем более – почему он не большая шишка. Он таков, каков есть, и он живет в этом доме, где раньше жили другие ничтожества. Ну и что? Ну и что, если эта прекрасная женщина…

Холодильник оказался забит продуктами. Здесь была иранская икра (хотя он не знал, что это такое, так как никогда ее не видел, не говоря уж о том, чтобы пробовать), pâté de foie gras[15]

из Страсбурга, dreikornbrot[16] из Австрии. Его холодильник был весь забит разноцветными банками и бутылками с надписями на всевозможных языках, даже кириллицей. Это напоминало один из тех жутко дорогих нью-йоркских магазинов с экзотическими продуктами, где буханка хлеба стоит десять долларов. Но все это было у него в холодильнике, и каким образом, к дьяволу, оно здесь оказалось? Он был так потрясен, что оставил дверцу открытой и таращился на все это необычайное изобилие, теребя, сам того не замечая, нижнюю губу.

Не сразу он связал это с оливкой, имевшей наглость оказаться у него на кухонной стойке несколько минут назад. Сначала одна оливка, а теперь вот это? Что-то случилось, но, подобно примитивным аборигенам, впервые оторопело разглядывающим свое изображение в зеркале, он не мог оторвать глаз от буйства цветов и многообразия в своем домашнем холодильнике, когда сам ничего подобного не покупал. На боку тонкой черной бутылки он прочел: «Каперсы» – и подумал, что припоминает, для чего они используются, но смутно. Здесь были чилантро, и эстрагоновый уксус, и много всего другого с незнакомых гастрономических планет.

Когда он, сумев наконец отвести глаза от холодильника, обернулся, он увидел, что кухня вдруг тоже преобразилась. На стенах висели внушительные медные кастрюли. На стойке лежали три ножа с деревянными ручками и другие кухонные принадлежности, каких он никогда не видывал. На окошке над раковиной висело черное радио «Филко». Такой стиль он помнил с детства – большое и пузатое, со шкалами цвета старой слоновой кости. Такое радио было у отца в мастерской.

Останься он на кухне, он бы заметил перемены повсюду: по-другому окрашенные полки, объемистые желтые и оранжевые суповые чашки из Португалии, японский нож для разделывания мяса, такой острый, что мог нарезать ломтиками ветер. На стойке лежал желтый блокнот с детским рисунком Санта-Клауса. Вместо двух дешевых пластмассовых стульев оказались четыре хромированных; они стояли вокруг стола, который он тоже не узнал бы, если бы остался, но, поскольку к тому времени он уже вышел, это не имело значения.

Из кухни-то он вышел, но, вернувшись в комнату, он увидел, что и там дела обстоят не лучше. Из огня да в полымя.

Хотя календарь утверждал, что на дворе июль, в его комнате явно было Рождество. Как он и представлял несколько минут назад, комната преобразилась в счастливейшую, совершеннейшую рождественскую сцену, какую он только видел. Здесь была огромная, великолепно наряженная елка, прекрасный вертеп с фигурками Марии, Иосифа и младенцем в яслях, чулки, которые аккуратно свисали бы из трубы над камином, будь здесь камин. Это была комната из простодушной сентиментальной кинокартины, обстановка для последней сцены фильма сороковых годов, где все в итоге кончается хорошо и все добрые персонажи собираются вместе, чтобы отметить Рождество. В такой гостиной можно было бы снимать «Эту чудесную жизнь».