Замыкающий

– Эдя… Эдя… Ты на нее не сердись, – сказал он, отдышавшись… – Сам понимаешь, фирма. Она нежадная. Мы собираемся… в Израиль… Представляешь, какие расходы? Поэтому она и экономит… На вот тебе… Мы понимаем. – Он протянул ему две стодолларовые бумажки… – Пока… Больше не можем. Ты не сердись на нее.

– Чего вам там делать, в Израиле? – холодно ответил Эдуард Аркадьевич. – Там таких, как Марго!.. Вам там не пробиться.

– Эдик! – изумленно открыл рот Зяма. – Ты стал антисемитом!

* * *

На Шанхайку Эдуард Аркадьевич пошел один. Он долго выспрашивал у Бертолетки, как попасть на этот китайский базарчик, и та, чуя новые деньги, всячески пыталась навязаться с ним, но Эдуард Аркадьевич проявил странную, не свойственную ему волю. Ему уже надоедали ее «пять грамм». И потом, ее вкус он не считал строго безупречным, а зная ее назойливость, он опасался, что купит аляповато-дешевую вещь по ее указке.

Шанхайка сразу ослепила его. Он, недавно прибывший из Егоркино, еще не ходивший по вещевым магазинам, напрочь забыл, что такое изобилие товаров. А тут сами ворота, увешанные коврами. На каждом метре земли и воздуха все усыпано и утыкано, все блестит, дразнит, переливается. Он от растерянности едва не оставил свои доллары сразу у ворот. Но все же решил обойти ее всю. А пока ходил по рядам, в толчее, суете, крике, он так быстро устал, что решил отдышаться в углу. Но и углы были заняты торгующими. Он присел на деревянный ящик подле старой цыганки, торговавшей шляпами, и смотрел на базар. Эдуард Аркадьевич отметил, что торговали в основном китайцы, кавказские лица и цыгане. Русские только ходили между рядами, расстроенные и угнетенные. Иногда он, правда, замечал уверенных и хватких, но, приглядевшись, узнавал знакомые семитские черты в лицах этих людей. «Выучил меня Ванька», – грустно усмехнулся он. Эдуард Аркадьевич прикрыл глаза, вспомнил Егоркино, увидел его внутренними очами – маленькое село в тайге. Какой пронзительный сейчас там день и небо… И что делает там Ванька? Сердце у него защемило, застучало, и он с трудом размежил веки. Вздохнув, встал. Он решил купить Дубу черную строгую рубашку. Тот любил носить их в молодости. Одну такую он уже присмотрел у китайца в другом углу базара. Кроме того, приценившись, он решил купить другу простенькую куртку из китайской кожи. Покупки он уложил в китайскую же розовато-желтую сумку, купленную здесь же, и медленно стал продвигаться между рядами. Толчея народу еще больше загустела. Его без конца толкали, и приходилось идти бочком. Он прошел ряд, потом другой и третий, а выхода к воротам все не было. Наконец наткнулся на китайца, у которого купил куртку, и понял, что кружит по базару. Нужно было выйти из рядов и передохнуть где-нибудь в углу. Он заметил недалеко забор и, не теряя его из виду, поплыл по текшему лабиринту к нему, как к берегу. Проход между последним рядом и забором был действительно свободен, и Эдуард Аркадьевич, посидев на каком-то ящике, пошел по этой блаженной пустоте, надеясь в итоге выйти к воротам. В другом углу, к которому он направлялся, сидели, видимо, отдыхая, какие-то бабы, значит, там тоже есть проход! Он шел не торопясь, помахивая сумкой, и совсем неподалеку от женщин услышал окрик:

– Побэрэгись! – Эдуард Аркадьевич шел как шел, но вдруг какая-то сила больно сшибла его, и он оказался в руках у бабы, сидевшей с краю на ящиках. Она успела вскочить и ухватить его.

– Ты посмотри, что они делают! Что делают, – заорала она. – Сволота-то где поганая! Урки гребаные, убили деда!

Эдуарда Аркадьевича словно обварило кипятком. Этот голос он узнал бы из тысячи. Этот голос он слышал многие-многие годы. Резкий, грудной с какой-то особенной тонкой нотою – это был Ее голос! Он поглядел вниз. Его держала в руках низкая, тяжелая старуха с расплывшимся, огрубевшим лицом. Седые, наполовину крашенные, как у старух, в рыжину пряди вылетали у нее из-под платка. В аляповато раскрашенных губах торчала папироса.

– Че, дед, жив… Че молчишь-то?!

Бабы, сидевшие рядом, зашевелились, зашумели, заматерились вослед проехавшей тележке с грузом, которою управлял пожилой кавказец в громадной кепке.

– Они хозяева здесь.

– За людей нас не считают.

– Всех скоро передавят. Купили весь белый свет!

– Ну че молчишь-то, дед?! Че уставился? Бабы, гляньте, он чего?! – Она повернула его к бабам. – Стряхнулся совсем!..

– Стряхнешься! Че сидим-то? Автобус уходит.

Все они повскакивали, собирая свои сумки и баулы, а она, встряхнув его за плечи, глянула своими брацковатыми глазами и знакомо сказала:

– Ну, скажи хоть слово-то. Голос подай. – И, облизнув верхнюю губу, отпустила его плечи и отерла тылы своих ладоней о бока. Эдуард Аркадьевич услышал, как бьется его сердце в горловине. «Умираю, – мелькнуло у него. – Душа выходит».

– Смотри, какой белый. От голода, наверно. Дай ему хоть хлеба. Колбаса-то осталась. Дай ему. Вот суки, что с народом сделали!

– Лялька! Ну, чего ты там? Опоздаем! Автобус вон.