Не Синявский начал спор с Солженицыным, а Солженицын развернул травлю Синявского. Об этом, в частности, свидетельствовал Е. Г. Эткинд, бывший в Москве в самых близких отношениях с Солженицыным («Русская мысль» от 5 марта 1993 года). В самом начале 1975 года Ефим Григорьевич, будучи уже в эмиграции, получил из Москвы рукопись, подписанную инициалами «С.О.», с просьбой передать ее в «Русскую мысль» со ссылкой на заинтересованность Солженицына. Написана была статья из рук вон плохо: автор не просто спорил с Синявским, а клеймил его, обличал, поносил. Эту статью Эткинд переслал Солженицыну в Цюрих со своим заключением, что печатать ее невозможно. В ответ он получил письмо, «которое выражало одобрение и требование — немедленно передать ее в «РМ»».
Свидетельство Эткинда так и осталось голосом вопиющего в пустыне. «РМ» не только продолжала раскручивать тему враждебного отношения Синявского к Солженицыну, но и нашла этому рациональное объяснение в высказываниях некоего Виктора Лупана (впоследствии главного редактора «РМ»), опубликованных в еженедельнике «Московские новости» от 24 января 1993 года, по мнению которого, Синявские были «сломаны КГБ и засланы на Запад, — главным образом с целью ведения кампании против Солженицына». И после публикации в «Вестях» фальсифицированного письма Андропова стало ясно — с подачи Солженицына: Синявский — «агент влияния». Обдумывая сейчас эту ситуацию, я все более убеждаюсь в том, что все было как раз наоборот — «агентом влияния» был Солженицын.
Упаси Боже! — я не собираюсь обвинять Солженицына в сотрудничестве с КГБ. То, что я собираюсь написать, — это лишь гипотеза, может быть, слишком смелая, но в качестве таковой имеющая право на существование.
Андропов, будучи председателем КГБ, сумел создать в своей конторе мозговой трест. В отличие от прежних костоломов, сюда набирали профессионалов — психологов, социологов, политологов… Г. П. Щедровицкий говорил мне, что самые способные студенты с его курса философского факультета после окончания МГУ шли в КГБ, где им открывались широкие возможности исследовательской работы на основании засекреченных источников, недоступных для простых смертных. В случае с Солженицыным эти люди должны были прекрасно понимать, с кем они имеют дело. Его антизападничество, национализм под маской патриотизма, его презрение к плюрализму, к либеральному диссидентству («образованцам»), «демдвижу» (как сам Солженицын уничижительно называл демократическое движение) — все это было близко мировоззрению самого КГБ и в эмигрантских кругах не могло не вызвать, с одной стороны, сопротивление либеральной интеллигенции, а с другой — восторженную поддержку патриотов и националистов. Его арест в Москве и последующая переброска на самолете в наручниках на Запад послужила блестящей рекламой для утверждения его авторитета как мученика и врага номер один советской власти. За такового он и был принят политизированной эмиграцией. Это было мудрое решение Андропова: Солженицына запустили на Запад как лиса в курятник, и он произвел тут большой переполох.
Вермонтский отшельник из своего уединения пристально следил за эмигрантскими делами в Европе и подталкивал их в нужном ему направлении. В результате все главные эмигрантские органы печати — и православно-патриотический «Вестник РСХД», и распоясавшаяся на свободе «Русская мысль», и носорожистый «Континент», и трудовой рабоче-крестьянский «Посев» — оказались под сильным влиянием Солженицына. Иловайская афишировала на страницах прессы свою дружбу с Солженицыным и его тесную связь с газетой, Никита Струве в своем ИМКА-пресс печатал его произведения, Солженицын присматривался к Максимову, а Максимов прислушивался к Солженицыну, и не без их совместных усилий директором Радио Либерти был назначен изначальный куратор «Континента» Джордж Бейли. А тут еще в издательстве «Синтаксис» вышли написанные в лагере «Прогулки с Пушкиным» Абрама Терца, что окончательно убедило Солженицына в злостном намерении Синявского смешать с грязью самое святое и подорвать основы русской культуры. И началась новая вакханалия разоблачений Синявского.