Запах соли, крики птиц

— Ну-ка, замолчи! — рявкнул Патрик, подходя к Тине. Та умолкла, как было велено, и, похоже, впервые немного напугалась.

— Кому ты отдала дневник?

— Источники не выдают, — пробормотала Тина в последней попытке сохранить самоуверенность.

— Ведь ты и есть источник, — со вздохом произнесла Йонна. Она по-прежнему смотрела в пол и, казалось, не обратила внимания на то, что Тина обернулась и злобно сверкнула на нее глазами.

Патрик повторил вопрос, делая акцент на каждом слове, будто разговаривает с ребенком.

— Кому — ты — отдала — дневник?

Тина нехотя назвала имя журналиста, и Патрик развернулся, больше не тратя на нее слов. Он боялся, что если начнет говорить, то уже не сможет остановиться.

Когда они с Мартином проносились мимо Фредрика Рена, продюсер жалобно спросил:

— Что… что… теперь будет? Вы ведь не всерьез говорили, что… То есть мы можем продолжать? Мои руководители, они… — Рен понял, что его не слушают, и умолк.

В дверях Патрик обернулся.

— Продолжайте, позорьтесь по телевидению дальше. Но если вы хоть как-то попробуете помешать расследованию, то…

Неоконченная угроза повисла в воздухе, и с этими словами он покинул молчавшую и явно подавленную компанию. Тина казалась убитой, однако бросила на Мехмета взгляд, показывавший, что она еще с ним разберется.

— Все по рабочим местам! Нам надо наверстать съемочное время. — Фредрик Рен замахал руками, выгоняя участников из клуба.

Они поплелись в сторону торговой улицы. The show must go on.[33]

— Что там у вас произошло? — Симон с беспокойством посмотрел на Мехмета, снова натягивавшего фартук.

— Ничего. Просто мелкое дерьмо.

— Неужели вы действительно находите это нормальным? Продолжать съемки после того, как одна девушка умерла? Это кажется несколько…

— Каким? — спросил Мехмет. — Несколько неделикатным? Несколько безвкусным? — Он повысил голос. — А мы — безмозглые идиоты, способные только напиваться и трахаться по телевидению и добровольно выставлять себя на позор. Правильно? Ведь именно так ты и думаешь! А тебе не приходило в голову, что это, возможно, все-таки лучше нашей жизни дома? Может, для нас это шанс убежать от того, что под конец все равно настигнет.

Голос ему изменил, и Симон мягко толкнул Мехмета на стул в конце пекарни.

— Какой же, собственно, во всем этом смысл? Для тебя? — спросил Симон, усаживаясь напротив него.

— Для меня? — В голосе Мехмета сквозила горечь. — Смысл в бунте. В попытке растоптать все сколько-нибудь ценное. Растоптать настолько, чтобы им больше не пришло в голову заставлять меня склеивать осколки.

Он закрыл лицо руками и всхлипнул. Симон мягкими ритмичными движениями стал гладить его по спине.

— Ты не хочешь жить так, как тебя заставляют?

— И да и нет. — Мехмет поднял взгляд и посмотрел на товарища. — Дело не в том, что они заставляют меня, или угрожают отослать на родину, или в чем-то таком, в чем вы, шведы, всегда подозреваете всех иностранцев. Это скорее вопрос надежд. И жертв. Мама и папа так многим пожертвовали ради нас, ради меня. Чтобы у нас, их детей, была хорошая жизнь, с большими возможностями. Они оставили все — свой дом, семьи, уважение, которым пользовались среди себе подобных, работу. Только ради того, чтобы нам жилось лучше. Самим им стало хуже. Я вижу это. Вижу в их глазах тоску. Вижу в их глазах Турцию. Для меня она не имеет того значения, я родился уже здесь. Турция — это место, куда мы ездим на лето, но моему сердцу она ничего не говорит. Но здесь я тоже не чувствую себя дома. Здесь, в стране, где я должен осуществить их мечты, их надежды. У меня нет способностей к учебе. У сестер они есть, по иронии судьбы способностей нет именно у меня, у сына. Носителя имени отца, у того, кто должен передать его дальше. Я хочу просто работать. Руками. У меня нет никаких особых амбиций. Я иду домой с сознанием, что сделал нечто своими руками, и этого мне вполне хватает. Я не могу учиться, но они не хотят этого понять. Поэтому мне надо разбить их мечту. Раз и навсегда. Растоптать ее. Чтобы остались одни осколки.

Слезы лились у него по щекам, а исходившее от рук Симона тепло только усиливало боль. Он так устал от всего этого — устал чувствовать свою недостаточность, лгать о том, кто он на самом деле.

Мехмет медленно поднял голову. Лицо Симона оказалось всего в нескольких сантиметрах от его собственного. Симон вопросительно посмотрел ему в глаза и теплыми руками, от которых исходил аромат свежих булочек, смахнул со щек Мехмета слезы. Затем осторожно коснулся губами его рта. Мехмета поразило, насколько правильным ему показалось прикосновение этих мягких губ. А потом он растворился в реальности, о которой раньше имел лишь смутное представление, которую просто не осмеливался видеть.

— Я хотел бы немного побеседовать с Бертилем. Он у себя? — спросил Эрлинг, подмигивая Аннике.

— Впускаю, — коротко ответила она. — Вы ведь знаете, где он сидит.

— Благодарю, — сказал Эрлинг, снова подмигнув. Он никак не мог понять, почему его шарм на Аннику не действует, но утешался мыслью, что это вопрос времени.