Записи и выписки

Очень Ф. А. Петровский любил пример на избыточность гиперболы: «Я вас люблю» и «Я вас очень люблю» — что сильнее? — У кого был хлестаковский стиль, так это у Цветаевой: 40 000 курьеров на каждой странице, особенно заметны в прозе («русские песни — все! — поют о винограде…»). Хорошо, что мне это пришло в голову после цветаевской конференции, а не до: разорвали бы. (Так и Ахматова говорила Чуковской: «Мы, пушкинисты, знаем, что «облаков гряда» встречается у Пушкина десятки раз», — это неверно, см. пушкинский словарь). Ср. Мирский о ее «пленном духе», А. Белом: «Хлестаков пополам с Иезекиилем». «Если бы Хлестаков задумал соперничать с Паскалем, он писал бы именно так» (как Кельберин) — В. Яновский, Поля Елис.

Одиночество «Позиция Цветаевой — публичное одиночество: оставшись без публики, она не могла жить» (Саакянц, 489). «Воинствующее одиночество» Маяковского, читающего «Облако» в Куоккале, вспоминала Л. Чуковская.

Одиночество «Самомнение — спутник одиночества» (Плат., письмо 4, 321с), любимая сентенция Плутарха.

Фалес.

— Какие прелести! Я возъюнел…Вдруг усладительно оторопел…Я совершенство лепоты узрел! [271]Да! мир живучий порожден водой —

Живет и движется лишь мокротойИ истекает, что воды застой…Ты, Океан, источниче живой! <…>Когда бы о! не капало нам с крыш —

Что был бы мир без Океана?.. шиш!Ты, Синий, все живишь и всех свежишь.Эхо, целым хором.— Ты, сыне, все жидишь и всех смешишь.

«Фауст»

«ФАУСТ: полная немецкая трагедия Гете, вольнопереданная по-русски А. Овчинниковым. Рига, 1851» — первый русский перевод второй части «Фауста»; последние страницы, с витающими отцами церкви, из одних цензурных точек, — не такая уж забытая книга, но нимало не изученная. Я просил Р. Д. Тименчика поручить кому-нибудь из учеников поискать в рижских архивах сведения об Овчинникове, но не успелось. В. М. Жирмунский посвятил Овчинникову несколько страниц, процитировал монолог Фалеса и кусок. маскарада и нашел в переводчике сходство с Велимиром Хлебниковым. Я бы сказал — скорее с Андреем Белым. Такого скопления внутренних рифм, как в конце следующего отрывка, больше в XIX веке не было ни у кого. И почти ручаюсь, что его читал А. Пиотровский, переводя Аристофана.